— Сие есть правда! — Кейзерлинг тряхнул париком, роняя с него на камзол пудру. — Это хорошо, что вы уведомили, Виллим, меня о своих намерениях. Завтра у Государя очередная пьянка. Вы знаете, что русские не умеют жить без пьянства и безобразий. Я попрошу герра Питера, он, я уверен, мою просьбу уважит.

Если бы знал посол, на какой срам он себя обрекает!

Скандал

На другой день Кейзерлинг, пригласив с собой Виллима, прибыл на званый ужин к Петру. В комнатах было накурено и душно, так что в открытые окна даже не влетали комары, полчища которых развелись тем летом.

Сразу же столкнулись с Меньшиковым — почти двухметровым богатырем, румянолицым, всегда веселым, говорившим столь громко, что слышно было за версту.

Кейзерлинг любезно расшаркался:

— Князь, позвольте представить вам сего молодого человека...

Меньшиков грохнул смехом:

— Х-ха! Виллима я знал ещё шпингалетом, когда навещал его сестричку. В отсутствие, — он хитро подмигнул, понизив голос, — Государя-батюшки.

Помнишь, Виллим? Я тебе ещё заморских конфет дарил, чтоб Государю не проболтался, а ты, шельмец, в окно спальни подглядывал. Учился! Ха-ха! Ах, простите, герр посол, я забыл, что вы тоже согревали ложе очаровательной Анхен. Я не прав? Скрипнул зубами от досады посол:

— Цум тейфель!

Но оскорбление стерпел, с возможной галантностью осклабился:

— Нынче день веселья, самое время прощать виноватых. Князь, молю вас, окажите протеже Виллиму, замолвите словечко перед Государем. Нельзя ли принять Монса на военную службу?

— Ой, хитрец! — Меньшиков ткнул перстом под посольское ребро. — Ты, сказывают, скоро с Монсами породнишься, на Анхен женишься, вот и хлопочешь. А я то с какой стати перед Государем буду за опальных поклоны метать?

Кейзерлинг поднял жирную пятерню и стал стаскивать с указательного пальца крупный бриллиант. Светлейший брезгливо отстранился, скорбно покачал головой:

— Хочешь пустяком откупиться? Птенцы гнезда Петрова честью не торгуют, чай, не уличные мы девки. — Подумал, почесал волосатую ноздрю, махнул рукой, забрав перстень и сказал, хитро улыбнувшись: — Ты сам улучи момент благоприятный, а Государь коли совета моего спросит, я слово и замолвлю.

На том и расшаркались.

* * *

Меньшиков отправился к Петру и, похохатывая, сказал:

— Мин херц, посол с Монсихой развратничал, а теперь за наш счёт откупиться желает. Перстенёк сунул: помоги, дескать. Государя охмурить. И ещё Анну в жёны мечтает взять. Что, в постели небось проворная?

Царь налился кровью, засопел тяжко, сжал кулаки.

— Собака! Крыса поганая! Возгря (сопля) зелёная! И тут — хуже момента не придумаешь! — к нему с ужимками и приседаниями, таща за руку Монса, приблизился посол.

— Ваше Величество, — сладко улыбнулся Кейзерлинг, подстрекаемый одобрительным подмигиванием Меньшикова, — позвольте представить вам...

Пётр раздул щёки :

— За кого просишь, посол? Мне мало того срама, что я от сестры его перенёс? Эту хищницу я воспитывал для себя, имел намерение на ней жениться. Но её природная натура оказалась столь блядской, что более не желаю слышать ни о ней, ни о её родственниках.

Тут встрял Меньшиков:

— Мин херц, дело прошлое... Ведь я с ней во времена оны развратничал, да и ты, Кейзерлинг, поди, своего с сей порочной особой не упустил. Не так ли? Ныне хочешь её в жены взять? Молодец, бери. Она бабенция... того... на передок горячая! Х-ха!

— Как вы смеете, князь, говорить столь дерзкие речи! — топнул ножкой Кейзерлинг. — Сицевыми (таковыми) словами между нами противность чинится. Аллес ист цу энде!

Меньшиков схватил посла за локоть и громко сказал, хотя и на ухо:

— Ну ты, козлобородый, катися отселя к... — далее шли выражения вовсе не дипломатические и равно для печати не годные. Светлейший дал пинка Кейзерлингу под мясистое гузно, и тот спешно застучал туфельками с бантиками по крутой деревянной лестнице, едва не опрокинув с ног старого воина генерала Нетельгорста.

Пётр стоял рядышком, мусолил трубочку и ехидно посмеивался.

Оправдательные послания

На другой день Кейзерлинг поднялся спозаранку. Опасаясь, что чья-нибудь депеша опередит его, застрочил на бумаге:

Люблин, 1707 года, 77 июля нового стиля. Вседержавный великий король, августейший Государь и повелитель! Всеподданнейше и всенижайше повергаю к стопам Вашего Величества донесения о происходившей вчера попойке. Обыкновенно сопряженная со многими несчастными происшествиями, она вчера имела для меня пагубные последствия. Ваше королевское Величество соблаговолит припомнить то, что почти повсюду рассказывали в искаженном виде обо мне и некоей девице Монс из Москвы. Говорят, что она любовница царя. Эта девица и вся её фамилия содержатся уже четыре года под постоянным арестом, а её брату преграждена всякая возможность поступить на царскую службу. Я, по несчастью, хотя невинным образом вовлеченный в их роковую судьбу, считал для себя обязанным заступиться за них...

Тут, от быстрого движения руки, чернила брызнули на бумагу.

Посол чертыхнулся, присыпал кляксы песком, смахнул его и продолжал писать о тех унижениях, кои он претерпел вчера по причине своего исключительно доброго сердца:

Царь и Меньшиков напали на меня с самыми жестокими словами и вытолкнули не только из комнаты, но даже вниз по лестнице, через всю площадь... Я не прошу о мести, но я слезно и всенижайше умоляю Ваше королевское Величество как о величайшей милости уволить меня, чем скорее, тем лучше, от должности при таком дворе, где участь почти всех иностранных министре одинаково неприятна и отвратительна...

Через пять дней, узнав за верное, что «посольские магнаты» пишут Карлу донос о скандале, Кейзерлинг вновь торопливо заскрипел пером, не доверяя скромности своего секретаря, напрягая фантазию, приводил якобы упущенные прежде обстоятельства и подробности:

Князь Меньшиков начал грубить мне непристойными словами, вследствие чего Его Императорское Величество в негодовании удалился, тогда как я только возразил, что благородный человек не упрекнет меня в бесчестном поступке и тем менее никогда не докажет того; но когда князь Меньшиков не переставал обращаться со мною с насмешкой и презрением и даже подвигался все ближе и ближе ко мне, я, зная его всему миру известное коварство и безрассудство, начал опасаться его намерения, чтобы по московскому обычаю ударом «под ножку» не сбил меня с ног — искусством сим он упражнялся, когда разносил по улицам лепешки на постном масле и когда впоследствии был конюхом.

Я, вытянутой рукой, хотел отстранить его, заявив ему, что скорее лишусь жизни, нежели позволю себя оскорбить, и не считаю доблестным человеком того, кто осмелится меня позорить...

Свидетелем этого происшествия был бригадир фон Нетельгорст, состоящий на польской коронной службе он всенижайше прилагает тут свое письменное свидетельство и готов, во всякое время, присягнуть в справедливости слов, полностью меня оправдывающих.

Статс-секретарь тайный советник Шафиров на днях признался в возмутительности всего происшедшего датскому королевскому послу.

Князь Меньшиков собственно вытолкнул из комнаты и вдоль лестницы при мне находящихся лакея и пажа (прочая прислуга отправилась домой с экипажем). Потом, вернувшись, спросил меня, зачем я хочу с ним ссориться?

На что я отвечал, что я не начинал ссору и никогда не начну её, но не позволю никому на свете оскорблять меня. Тогда он сказал, что если я не считаю его благородным человеком, то и он меня таковым не считает, что как я первый позволил себе его толкнуть, то и он может меня толкать, что действительно он тут же и исполнил, ударив меня кулаком в грудь и желая вывернуть мне руку; но я успел дать ему затрещину и выругал его особливым словом.