Принимал карты однополчанин, майор Дубинин, вечно нетрезвый и жизнерадостный человек лет сорока. Он притворно вздыхал:

— Ой, день мой настал последний! С такой картой впору в Неве топиться. Богатырёв, что ты мне кидаешь? Тоска безутешная...

Вскрыли, Дубинин расхохотался:

— Надо же, опять моя взяла...

— Чего ж ты врал, что плохо тебе сдаю? — спрашивал Богатырёв, вытряхивая из портмоне последние деньги.

— Так карта слезу любит! — веселился Дубинин. Он бросил быстрый взгляд на перстень капитана. — Играем за два червонца?

Бриллиант был редкой величины и стоил не меньше сотни. Богатырёв мгновенье колебался. Но вспомнил, что нынче проиграл месячное жалованье, а старушка мать, бывшая у него на содержании, ждала в Москве присылку денег. Решил рискнуть.

Он с трудом стянул с мизинца бриллиант и положил на сукно. Через десять минут, ехидно улыбаясь, майор Дубинин натягивал бриллиант себе на большой палец — с других он соскакивал.

Богатырёв густым голосом сказал:

— Скверный день, однако. Ныне мне положительно не везет.

За игрой наблюдал молодой лысоватый человек с родимым пятном на лбу — сухопутный фендрик Уткин. Ему тоже хотелось испытать Фортуну, но он не решался, боялся проиграть. Не без легкого злорадства Уткин вставил:

— Богатырёв, зато тебе в любви повезет.

Приметы

Дубинин подтвердил:

— Примета верная! — Повернулся к Богатырёву: —

Сергей Матвеевич, выпивка моя. Ты ведь рейнвейн предпочитаешь? Эй, слуга, тащи пару бутылок... Бегом, марш!

Лакей принес бутылки и моченую бруснику. Разлил в три лафитника. Выпили.

Дубинин тёплым голосом стал рассказывать:

— Ты, фендрик, насчет приметы в самую цель попал. Однажды наш полк был на марше. Помнишь, Богатырёв, ты ещё на шпагах дрался с каким-то пехотным полковником и плечо ему проткнул, а Государь тебя простил в тот раз? Остановились на постой в Мытищах. Помещик из немцев, шулер отъявленный. Продулся я ему в пух и прах. Сижу кислый, вдруг в залу входит его дочка лет осьмнадцати. Зрю на неё и внутри аж все холодеет...

Далее последовала одна из нескончаемых историй, на которые в своей компании горазды мужчины и в которых вранья больше, чем истины.

Богатырёв пробасил, когда Дубинин закончил:

— Ты прошлый раз говорил, что это была жена помещика, а теперь она у тебя в дочку превратилась.

Другой раз она внучкой станет?

Фендрик заливисто расхохотался, потер пятно на

лбу и произнёс:

— Уж не знаю, как у майора, а у меня карточная примета всегда сбывается. В том году зашли мы в кабачок, что в Красном Селе. Трактирщик — хам, что-то мне сказал не так. Тут, на его беду, трактирщица выскакивает — лет двадцати пяти, бабёшка складная, пухленькая. У меня мысль быстро работает. Кричу своим солдатам: «За оскорбление государева офицера кабатчика арестовать!» Солдаты утащили его. Кабатчица ко мне: «Что с мужем будет?» Я невозмутим, строго говорю: «Допросим на дыбе и повесим!» Ха-ха! Падает мне в ноги бабёшка, молит:

«Все для вас, господин офицер, сделаю, только Поликарпа моего отпустите!»

Богатырёв хмуро посмотрел на фендрика:

— И что?

— Как и обещала, все сделала, да ещё вина с собой бочонок дала. Я с ротой своей распил его.

— Ну, Уткин, ты подлец! — покачал головой Богатырёв. — За такие шуточки тебя «кошками» драть надо.

В раздор вмешался Дубинин:

— Ну, хватит вам! Тебе, Богатырёв, так и хочется с кем-нибудь на шпагах сразиться. Фендрик вельми веселую историю рассказал, не придирайся к нему. Эй, лакей, тащи любимого вина господина капитана Богатырёва, да быстрей, а то башку сниму! А ты, Сергей Матвеевич, сам лучше чего-нибудь нам поведай.

Корешок

Рослый красавец полез в потаенное место: из красного обшлага вытащил новенький золотой двухрублевик с профилем Екатерины, который всегда хранил для крайнего случая, бросил слуге:

— Выпивку! — Повернул крупное лицо к своим товарищам. — Не люблю в долгу сидеть. За выпивку — выпивка, за байки — байку. Про своих полюбовниц никогда и никому не рассказываю. А вот, — он сбавил голос до шепота, но шепот у него был таким, что все равно было слыхать за версту, да благо, что в австерии, – все, — про матушку Государыню нашу расскажу.

— Ну-ну! — подзадорили его собутыльники. — Зело забавно...

— Помер, стало быть, Пётр Алексеевич, скучно стало Государыне. «Ну, думает, наряжусь попроще да прогуляюсь по Питербурху, все малость развеюсь!» Позвала служанку. Та ей свою одежду дала. Катерина на себя напялила и вышла. Идет вдоль Мойки, а навстречу ей солдат: двадцать пять годов отслужил и теперь домой в деревню отправился. Зрит: тащится баба. Из себя ядреная, сытая, брови бархатные, щёки блестят, глазищи — ну омуты глубокие. Конечно, в возрасте она, а солдату то даже нравится. Думает: «Зато уж так меня полюбит, будто в последний раз в жизни!» Да как взять её? Солдат бывалый, сразу смекнул. Строго говорит:

— Баба, ты слыхала царский указ про отслуживших?

Государыня глазищами хлопает, вспомнить не может.

— Какой такой указ?

— А такой, что всякий, полностью службу отломавший, имеет право на любую бабу, у которой хоть единый зуб остался, как на свою жену. И под страхом казни такая отказать не имеет возможности!

Государыня в затруднении: как поступить? Может, и впрямь такой указ был. Всего не упомнишь, за всеми не проследишь. Негоже свои же указы нарушать!

Вздохнула, отвечает:

— Коли так, то я согласная!

Потащил солдат Государыню в лесок, там она все по царскому указу сделала. Солдат оправил на себе кафтан и дальше пошёл. А Государыня ему вслед кричит:

— Эй, служивый, вернись! У меня во рту ещё и корешок остался!

Грохнули веселым смехом офицеры и по полкам разошлись.

Сущая правда

Тут история получила продолжение, вполне для нас привычное. Фендрик Уткин, человек глупый и трусливый, всю ночь не спал, трясся: «А что, коли кто прознает, как я речи похабные слушал и не донес на Богатырёва? Так за его воровство отвечать мне придётся? Нет уж!»

Сел фендрик за стол и мелким, корявым почерком нацарапал донос, который хранится в архиве уже без малого три столетия. Описал фендрик довольно подробно и карточную игру, и разговоры относительно женского пола и особенно остановился «на непотребных словах капитана Семёновского гвардейского полка Богатырёва». «Ибо, — сообщал фендрик, — моя человеческая совесть не стерпит, ежели кто сущий христианин и не нарушитель присяги, слыша вышеописанные поношения против персоны её Величества, якоже аз слышал, всенижайше, без всяких притворов, но самою сущею правдою при сем не донесет. А паче того сообщаю, что живу я во всяческом мизере и от вспомоществования, как по закону за донос предписано, не отказываюсь и стараться впредь буду».

* * *

Дело завертелось.

Согласно принятому порядку и доносчик, и ответчик, и свидетель преступных разговоров были взяты под стражу. Опять же по регламенту первый кнут и первые пытки на виске доносчику Уткину.

Тот орал благим матом и все показания подтвердил.

Из-за позднего времени и по случаю пьянки ради дня ангела генерала Миниха, куда судьи приглашены были, розыск отложили до другого дня.

Злопыхатель

Бурхард Миних был уроженец Ольденбурга, но карьеру сделал на российской службе.

Утром другого дня Миних был на докладе у Государыни. Среди прочих дел, держа в руках донос фендрика, он упомянул и о государственном преступлении Богатырёва — «богомерзком хулении».

— Ну-ка, генерал, зачти вслух, что про меня рёк сей семеновец?

Делать нечего, прочитал генерал поносные слова и от себя желчно добавил:

— Государыня, невозможно допускать вольнодумство в армию. Полагаю сего хулителя лишить дворянского звания, имения и отправить в вечную каторгу.