В какой-то книжке, за давностью уже и забыл какой, он читал притчу, как один человек задал дьяволу вопрос: «Кто самый великий полководец на земле во все времена?» А дьявол показал на холодного сапожника, что сидел на углу улицы: «Вот он — самый великий полководец во все времена. Только он не знает об этом».
«Ну, а ты? — спросил сам себя Протопопов. — Участковый. Не плохой, если верить начальству, участковый…»
— Самсон Иванович…
Протопопов перевел взгляд с играющего пламени костра на Свечина. Очевидно, Кузьма уже несколько раз обращался к нему и теперь дотронулся до его плеча, чтоб вывести из задумчивости.
— Самсон Иванович, что за конверт из коры у вас в рюкзаке?
— Лубянка. В ней корешок женьшеня.
— Откуда?
— Из котомки Дзюбы. Совсем крошечный корешок. Года два. Не принято такие брать.
— Разве не всякий вырывают?
— Умный корневщик — не подряд. У умных корневщиков свои плантации есть. По десять, по двадцать лет ждут, пока подрастет женьшень. Найдут вот такой, к примеру, корень. Крошечный. Выкопают его, пересадят в тайное место. Ухаживают.
— А если кто другой выкопает?
— Узнают, кто выкопал, могут и убить за такое. Кузьма подивился спокойствию, с которым участковый проговорил эти слова, спросил:
— И не грабят плантаций?
— Свой кто наткнется случайно — не тронет. По свежим затескам на деревьях увидит — не бесхозная плантация. По посадке корней увидит, по уходу. Не возьмет. Да и хозяин бывает неподалеку.
— Вы знаете таких кладовладельцев? А сколько стоит, ну, средняя плантация? — с интересом спросил Свечин.
— Ни их жены, ни дети не знают, где плантация. Редко когда сыновей посвящают в тайну. Перед кончиной обычно, или уж ног таскать не станет корневщик. А случись что с хозяином — все в тайге в тайне останется. — Искоса взглянув на Кузьму, Самсон Иванович усмехнулся: — А стоимость… И до десятков тысяч может дойти. Смотря сколько корней, какой возраст… Бывало, натыкались на старые плантации. Фартило… Не при мне, стороной слышал. Оценивали такие плантации в самородок золота с конскую голову величиной.
— Но ведь, Самсон Иванович, иметь плантацию — государственное преступление! — воскликнул Кузьма. — Существует закон, по которому…
— Да. Статья сто шестьдесят семь Уголовного кодекса. Но в ней ничего не говорится о женьшене, хотя он дороже золота, металлов и кое-каких камней. «Нарушение отдельными гражданами правил сдачи государству добытого ими из недр земли золота или других драгоценных металлов или драгоценных камней…» Не относится женьшень и к кладам. Так-то. Никто, кроме самого корневщика, не знает, сколько он нашел, сколько сдал государству, сколько себе оставил. И сколько на сторону за хорошие деньги сбыл.
— Не представляю! — нервно передернул плечами Кузьма. — Корешок травы — и такая ценность! Десятки тысяч рублей денег!
— Молод… — проговорил Самсон Иванович. — Молод!
— Чтобы понять?
— Нет. Вот Владимир Клавдиевич…
— Кто?
— Арсеньев. «Дерсу Узала» читал?
— А… Читал.
— Так он писал, что на строительстве железной дороги был найден корень в шестьсот граммов! Редчайший из редких. Его тогда за границу за десять тысяч золотом продали. Это, считай, тысяча соболей. И не в деньгах дело… Когда старость да болезни корежить начнут, никаких денег человек не пожалеет.
— Что ж, он от смерти спасает, женьшень?
— Как считать… — протянул Самсон Иванович. — Прошлой зимой оступился я в промоину. По грудь вымок. Дело уж затемно было. До заимки километров восемнадцать. А мороз. Только к утру до тепла добрался. И хоть бы чихнул.
— Женшень принимали?
— С осени.
— Случай. — Кузьма даже рукой махнул.
— Больно много случаев… Пора нам, — нахмурившись, бросил Самсон Иванович и добавил, будто про себя: — Такой корень, про который Ангирчи говорил, должен граммов четыреста с гаком весить. Это уже государственная ценность. Таежная реликвия. В музеях таких нет. Слышал я о находке в четыреста граммов. Но если Ангирчи угадал, то Дзюба нашел побольше.
Взяв котелок, чтобы пойти за водой и залить костер, Свечин сказал:
— Кто же такой корень купит?
— Государство.
— Я не про то…
— А-а… Покупают же «Волги». Для удовольствия. А корешок может лет десять жизни подарить. Кто с умом его принимает. Молод ты, здоров. Вот и не веришь.
Вернувшись, Свечин залил костер, но Самсон Иванович не торопился с отправлением в ночное плавание.
Взошел большой тусклый серп луны. Постепенно поднимаясь, он делался серебристее, ярче. Стали различимы отдельные кусты, а легкая туманная дымка, пологом проступившая над рекой, еще сильнее рассеяла свет.
Мотор застучал раскатисто и басовито. Зашелестела вода, расталкиваемая тупым носом плоскодонки. Протопопов повел лодку не быстро, но уверенно. Он хорошо знал стрежень реки. В блеклом, неверном свете без особого труда находил дневные ориентиры.
Долина реки сузилась. Берега взмыли вверх. Если бы не туманная дымка, рассеивавшая свет, то в ущелье, где по-медвежьи урчала вода, было бы совсем темно.
Подавшись вперед, крепко сжав рулевую ручку мотора, Самсон Иванович вглядывался в пространство впереди лодки.
Потом, к заре уже, берега расступились. Протопопов зажал ручку мотора под мышкой, набил трубочку, закурил.
Кузьма, устроившись около средней банки, спал.
Леонид сказал неожиданно и резко:
— Хватит спорить! Чего тут торговаться?! Не бросать же лодку здесь. Давайте я спущусь в Спас на лодке.
Твердоступ, Илья Ильич и начальник «аэропорта» переглянулись и почувствовали себя неловко. Настало время отлета, но все еще было неясно, кто отправится на вертолете, а кто погонит лодку.
— Я серьезно. Доберусь за двое суток до Спаса, — повторил Леонид.
— Гм… гм… Нехорошо получается, — пробурчал Илья Ильич.
Остап Павлович нахмурился. Леониду следовало подумать о своей матери, на которую так внезапно обрушится удар, а рядом не окажется самого родного и близкого человека — сына… И в то же время Степану Шматову надо как можно скорее попасть в Спас — дела. И у Ильи Ильича — тоже.
— Гм… Остап Павлович, — откашлявшись, сказал председатель сельсовета, — дайте листок бумаги. Без справки его ведь не похоронят. И печать со мной…
Степан Евдокимович, горячившийся почему-то больше других, отошел в сторонку.
Махнув рукой, Леонид поморщился, промолвил безразлично:
— Как хотите… Мне все равно. По реке погнал лодку Илья Ильич.
…Из Спаса Остап Павлович сообщил в райотдел внутренних дел, что сигнал Крутова подтвердился — обнаружен труп, и попросил выяснить личность этого Крутова, поскольку не ясны обстоятельства, при которых тот обратил внимание, что у Радужного «смердит».
Ни гостиницы, ни Дома приезжих в селе не было, и Твердоступ по приглашению Антонины Александровны остановился у Протопоповых. Остап Павлович попросил Шматова дать ему список пассажиров, улетавших из Спаса в последний месяц. Их было не много — всего восемь человек, и почти все уже вернулись в село. Твердоступ встретился с ними, поинтересовался целями их отъезда, их отношением к Дзюбе. Второе получалось как бы ненароком. Гибель Дзюбы в Чертовых скалах жители Спаса восприняли так же, как и Самсон Иванович: считали, что погнался Петро Тарасович за легкой добычей. Это никем не оспаривалось. Говоря о Дзюбе, люди даже слово «деньги» употребляли на его манер: «гроши».
— Гроши он любил…
— Где пахнет грошем, тут Дзюбу понукать не надо…
— Он всякий грош до копицы, до кучи нес…
— Он все больше по договорам: охота, женьшень, панты, бархат…
— Только на себя мужик надеялся…
— Сбочь от людей шел…
Часу в одиннадцатом вечера в комнату, где расположился Остап Павлович, пришли доктор, выезжавшая на осмотр места происшествия, и местный врач-нанаец Матвей Петрович. Они закончили вскрытие тела Дзюбы.
— Вот протокол вскрытия, — сказала Анна Ивановна. — Никаких свидетельств, что смерть Дзюбы произошла от нанесения ему огнестрельных или ножевых ранений, нами не обнаружено. Однако у Матвея Петровича есть кое-какие сомнения.