Она вышла из кладовки разболтанной походкой десятилетнего беспризорника, с раздувшимся животом, подмурлыкивая «сладку ягоду». Косы ее порядком растрепались, успела испачкаться и клетчатая юбка о какую-то крупную консерву, вымазанную солидолом.

— Как дела, Ванда? — весело спросила ее заведующая.

— Отлично, пацаны. Все-таки одной похавать — это высший кайф. Никто на тебя не пялится, как ты вилку держишь.

— Объяви общий сбор отряда, Скропышев.

Скропышев задудел на мотив «В магазине Кнопа», но слова уже, конечно, были другие:

И собрание началось.

— Как же так, Ванда? — говорил председательствующий. — Посадили тебя за компьютер, приставили умелую Поросяеву — живи, учись! Лечись, в конце концов! Многое ты испытала, но мы не корим тебя, а стараемся вернуть к нормальной жизни. Может, не нравится тебе компьютер? Может, у тебя есть какая-нибудь мечта?

— Мечта? Нажраться от пуза. А потом спереть у вас скатерть красную с кистями и скомстролить себе из нее куртку и брюки, чтоб на молниях. Во какое у меня мечта!

И Ванду поставили в цех, в кистяной отдел, рядом с кабинетом Макаренко.

Не все шло гладко. Живот у Ванды рос не по дням, а по часам. Кисти становились все ровнее. Макаренко часто хлопал ее по плечу и другим местам: «Молодец, дивчина!»«А и чего ж! Это ж я ж делаю ж сама ж! Никто ж мне ноги не раздвигает, руки не заворачивает! Не забуду мать родную и Коммуну я Петра!» — шутила она. Скорбно смеялись. Макаренко был серьезно болен.

Следующее событие потрясло вообще всех. Ванда, как всегда, нарезала кисти и вдруг грохнулась вместе со стулом на пол. Поросяева подбежала к ней со шпулями.

— Ой, Лидок, сколько раз была беременна — никогда такого токсикоза не было, — прошептала бледная Ванда.

— А сколько ж тебе лет, Ванда, голубушка?

— А и что ж. Пятнадцать. Смолыгин-то… грозился все… скажу, мол… Да не сказал бы, хоть бы сто ежей ему хором в жопу запустили… Любит он меня… А я ведь с двенадцати лет… это… на вокзале… («Уж не припадок ли у нее начался?..» — подумала Поросяева).

— Что с двенадцати лет? Мороженым торговала?

— Каким мороженым?! Пиздой! Ясно тебе?! Вот этой вот самой!

— А-а, ну это ничего. Это пройдет. А теперь живенько — Ноздратенко! — Труби гинекологическую тревогу! — закричала Лида на весь цех.

Шпули смешались.

Чистая белая палата не радовала Ванду Лисицкую. Не радовал черноглазый смуглый малыш. Она запахивала халат, распахивала окно и кричала верной Поросяевой:

— Пивка переправь! И сигарет! Банки две б!

— Так ты же закоди…

— Делай, что говорю!

А в коридоре главного здания Коммуны в траурной рамке висел портрет Макаренко. Траурный караул менялся каждые три часа.

Никто не видел Ванду плачущей. Но теперь, сидя среди роз, апельсинов, девочек и пива, она крепко затягивала и выла:

— Девки, вы все знаете, что я сволота. Руки у меня из жопы растут. Глаза завидущие. Я ведь и у вас попиздила много. Но у меня сын от Макаренко. Я из-за этого старого пидора и пришла сюда, и терпела весь этот маскарад. Вы простите меня, девки. Но теперь все: завод-дом-молочная кухня. Выблядовалась я до предела. А он мне глаза открыл. «Кли-и-тор, говорит, потрогаю тебе, кли-и-итор: так, говорит, приятнее, если ебаться и подрачивать.» А меня на вокзале драли, как пиздили — кто во что горазд. Я и слова-то такого не знала: «кли-тор» — будто ручеек журчит, молочная речка. А книжки какие мне читал по ночам! «Добрый день», «Приятного аппетита»…

И тут у нее начался настоящий припадок. Сестры с бараньими глазами побежали все в одну сторону и долго не возвращались. А Ванда стукнулась головой об угол кровати и больше в себя не пришла. Так закончилось ее пребывание в Коммуне им. Петра Великого.

Видели ль вы, как бежит по степям, в озерных туманах кроясь, зеленой ноздрей хропя, на лапах коротких крокодил? Не видели? Он бежит за поездом. Он безнадежно отстал от него. В руках у него маленький чемоданчик, а в нем — пустая мыльница, зубочистка и книга Леха Вильчека «Красочные встречи».

— Село, значит, наше — Радово, — терпеливо объясняет он встречным, — дворов, почитай, полста. Тому, кто его оглядывал, приятственны наши места.

Люди смущенно кивают.

А за ним, по высокой траве, как на празднике отчаянных гонок, тонкие ноги закидывая к голове, скачет Джим Фиггинс, мастер международного класса по легкой атлетике. Он поет: — Хоп-хэй, ла-ла-лэй, где вопросы, где ответы? Хоп-хэй, ла-ла-лэй, что ни говори.

— Хоп-хэй, ла-ла-лэй, — вторит ему крокодил, — то ли верить, то ли нет, хоп-хэй, ла-ла-лэй, но Бог тебя хранит.

— Я думаю: как прекрасна Земля, — говорит ведущий, — и на ней человек.

— Вы ушли, как говорится, в мир иной. Пустота: летите, в звезды врезываясь. Ни тебе аванса, ни пивной — трезвость, — отвечает крокодил.

Ведущий: Это я-то?

Крокодил: А что, я что ли?

Джим Фиггинс: Хоп! Хэй! Ла-ла-лэй!

На сцену выезжает стул с пестрым халатом. Вслед за стулом на сцену выезжает Евгений Попов.

— Награждается лысый мальчик за книгу «Лысый мальчик», — объявляет ведущий.

— Ура! Ура! — кричит Евгений Попов.

— Тише, Евгений Апофилактович, — говорит ведущий.

— Я не Апофилактович.

— Тем более тише.

Евг.Попов: Ох, как изнахрачу я тебя сейчас…

Крокодил: Пой, гармоника. Скука… Скука… Гармонист пальцы льет волной… Пей со мной, паршивая сука! Пей со мной.

Ведущий: Это вы мне?

Крокодил: А ты кто?

Ведущий: Я — пастух; мои палаты — межи зыбистых полей. По горам зеленым скаты с гарком гулким дупелей.

Крокодил: Ну дает, змееныш.

Евг.Попов (сильно кривя рот). Пусть побазарит. У него это ловко получается.

Джим Фиггинс: Почешите мне пятки. Срочно! Мне надо кончить! Быстрее, фраера, время не ждет!

Ведущий: Время, вперед! Начинаю про Ленина рассказ.

Евг.Попов: Это еще зачем?

Ведущий: Не за бесплатно, конечно. За это двойная ставка полагается, как за вредность, ха-ха-ха!

Крокодил: Мне сегодня хочется вечером из окошка луну обоссать.

Джим Фиггинс: По коням!

Крокодил: В смысле?

Дж.Ф.: В смысле, что сглодал меня, парня, город. Не увижу, конкретно, родного месяца. Я год здесь понты кидаю, базары фильтрую, обедаю в пиджаке…

Ведущий: И хули?

Джим Фиггинс: Расстегну я поширше ворот, чтоб способнее было повеситься. Или поширее? Ну пососи, пососи как следует, маш, не халтурь, заработаешь на жизнь.

Ведущий: А он соленый.

Крокодил: Да хоть горький! Пусти, отсосу ему, гаду, он долларами платит.

Ведущий: Уйди от греха. Не знаю, не помню, в одном селе висит портрет знакомый в классе на стене. Ленина любят у нас во всей стране.

Евг.Попов: Ну, понес…

Лех Вильчек: Он шо у вас, с припиздью, чи шо?

Крокодил: Чеши отсюда.

Ведущий: Сергей Есенин родился в селе Константиново Рязанской области.

Джим Фиггинс: А точно Рязанский?

Крокодил: Да, ублюдок. Сам кончил — дай кончить другим.

Начинается жуткая драка. Стул в страхе уезжает за кулисы.

Сквозь грохот бьющихся бутылок и опрокидываемых столов, сквозь кабацкую брань и посвист ножей слышен голос ведущего:

— И похабничал я! И скандалил! Для того, чтобы ярче гореть!