-А ты сам придумал такую теорию?

-Не, – отмахнулся рукой зомбивед, – я домыслил. Читай Эко, Ахиезера и других.

К счастью из недавнего я помнил Носова “Незнайку на Луне” и “Бойцовский клуб” Чака Паланика. Взрывная я вам скажу, получается смесь.

-Обязательно, – пробурчал я, – по-твоему, вирус не виноват?

-Нет. Все то, что есть в современном мире, уже было до нас. Безумие циклично. Просто почва, на которой оно произошло, меняется. Да и что можно сказать про вирус, если болезнь вовсе не обязательно передается с укусом? Скорее всего, человек сам себя накручивает, что превратиться в зомби, вот обращение и происходит.

-А как безумие тогда могло повлиять на изменение физиологических характеристик и потрясающую живучесть этих тварей?

-Сила веры это то, что может двигать горами. Если человек думает, что у него рак, то рак действительно может появиться. Если он думает, взращенный телевизором, что от укуса бешеного человека он может стать бешеным, он им станет. Мы себя недооцениваем, как и свой разум.

Мне даже перехотелось съездить ему по морде, настолько складную картинку он сложил в моей голове. Теория Феликса Викторовича объясняла то, почему люди выборочно становятся зомби, почему нет никакого вируса, заражений крови.

-То есть это массовое сумасшествие?

-Примерно так. Цикличное, повторяющееся сумасшествие, вызванное, на сей раз сменой человеческих ценностей.

Костер припадал на оранжевые лапки и лизал брошенные в него обгоревшие консервные банки. Утром они стянут мягкими, как холодный пластилин, и пережженная жесть перегниет под положенным на место дерном. Скрывать следы своего присутствия следует в первую очередь. Налетчиков никто не отменял, да и лесничество безумствует. В условиях угрозы голода профессия лесника не только вновь обрела свой романтический ареол, но и снабдила его практической выгодой.

По лесам нынче бродит много дичи. В том числе и человеческой. Существуют отряды егерей, отстреливающих буйных, питающихся животными и нарушающими биологический баланс. Говорят, кое-где в мире нарушена пищевая цепочка и целые края пришли в запустенье.

-Что это? – внезапно встрепенулся Феликс.

Я прислушался. С противоположной стороны, примыкающей к горизонту сенокосным полем, средь кузнечиков-скрипачей, давно раздавался приглушенный, постепенно нарастающий шум. Словно к нам двигались даоские монахи, тянущие своё знаменитое, протяжное “Оо-м-ом”.

-Это означает береза, – тихо проговорил я.

-Прости, какая береза?

Я прошипел, подбирая поклажу и накинув на костерок дерновое одеяльце:

-Это значит, Фен, лезь на березу, пока более смышленые существа не обглодали тебе задницу, как тому бедняге в канаве.

Пока я без спешки, но в ритме собирал вещи, Феликс безуспешно пытался покорить шершавую, сучковатую и черно-белую, как палка гаишника, березу. Он нелепо, будто пьяный, обнимал толстый ствол с изломами вспучившейся коры, по-лягушачьи дрыгал лапками. Затем соскальзывал с нее вниз, по-учительски матерился “Дрянь какая!” и пытался вновь покорить живой Эверест. Сурдоперевод его тела явно нарушил во мне уверенность в правильности его теории.

Я печально вздохнул, отметив, что шум, к которому прибавилось уже различимое, загребаемое шлепанье десятков ног, появился на опушке леска.

По-возможности бесшумно подойди к спутнику я клацнул у него над ухом кастаньетами давно не чищеных зубов и, глубокомысленно выдал, ткнув его пальцем под ребра:

-Ы-ыырр-рр?

Великолепный, исполненный русской фольклорной матерщиной традиции крик, потряс, казалось, сами основы мироздания.

Сова, удивленно ухнув, улетела прочь. Полевки прекратили копаться в земле. Учитель, не касаясь руками ствола, а используя лишь подъемную силу ног, не залез, а вбежал на верхушку березы. Как мне показалось, порою, он двигался перпендикулярно стволу дерева.

Приближающиеся к нам голоса выказали живейший интерес к пятибуквенному звуку и с топаньем ринулись в нашу сторону.

Хорошо, что все мужики в душе мальчишки, и генная память помогает лазить по деревьям, не хуже обезьяны из лесов Бразилии, даже если ты седобородый старец.

На верхушку не было необходимости лезть – она раскачивалась из стороны в сторону, как общественное мнение. И, как всякое мнение, хотело надругаться над тем, кто в него вцепился, в данном случае – Феликса Викторовича.

-Эй, – крикнул я, – спускайся оттуда ко мне! Рухнешь, сожрут переломанного! Даже костный мозг не надо будет высасывать, так вытечет!

Сам я выбрал широкие, толстые ветви, развилкой уходящие вперед. Положив под себя рюкзак, я смастерил сносную мягкую скамеечку, на которой можно было вздремнуть без боязни упасть вниз. К тому же луна, крестившая мрачный, по-настоящему языческий лес, купельным серебром, давала кое-какой обзор. В руке предусмотрительно рогатка и стальной подшипник. Оружие в сумке.

Слез перепуганный зомбивед, я протянул ему веревку и посоветовал привязаться к стволу.

-Мы здесь будем спать?

-Если ты хочешь теплой мужской компании, – я указал вниз, – то вот и ребята, жаждущие искренней и непорочной любви.

На темную полянку, получившую светлые, зеленовато-прохладные тона, с воем, ссутулившись, выбегали буйные. Пять, десять, двадцать, дальше сбился со счета. Целая рота!

-Сколько же их! – прошептал учитель, – откуда они только берутся?

-Ты же сам объяснял, – меланхолично ответил я, – ноосфера, Ахиезер... Вернадский. Цикличность и критические дни. Не хочешь тем ребятам внизу объяснить, в чем на самом деле суть? Думаю, они бы тебя с удовольствием послушали.

Секунды две его бы и, правда, слушали, а потом лектора с удовольствием бы сожрали. Первых идиотов-миссионеров, из страны религиозных розовых слонов, как раз и схрумкали таким образом. Именно так на Руси стало одним святым больше – бедный дьякон Кураев, которого бы только дурак счел глупым, делающий политические очки на великолепных проповедях, пополнил обкушенной персоной канонизированный сонм.

Зомби топтались на месте, оглядываясь по сторонам и шумно раздувая ноздри (последнее я не видел, а слышал). Омерзительный такой звук получается, будто мертвецы засасывают в себя чьи-то сопли. Нас хранит теплота березы, мощный полог листвы и тишина.

-Может подстрелить кого, ведь мы в безопасности, – осторожно сказал трясущийся Фен, – мы высоко.

-Выше залез – дольше падать. Я буквально позавчера также сидел на черемухе и отстреливал зомбяков, пока они не начали качать мое укрытие. Только котом и спасся. А так как у меня под рукой нет никакого животного, то приманкой послужишь ты.

Он не сразу разгадал, что я шучу и нервно хихикнул.

-Впрочем, не думаю, что они смогут повалить такое здоровое дерево, а вот посмотреть, откуда бредут эти мертвецы не мешало бы.

Затылков так много, что сливаются в сплошной ковер из спутанных шишечек. Никого не видят, но уходить не собираются. Может, их тревожит уже вновь заросшая ранка на моей руке? Чуют, что здесь живая плоть.

-Перестрахуемся. Выкинь какую-нибудь хрень подальше от нас, чтобы шума произвела побольше.

Феликс с трудом отломал сухую ветку. Один из суставов дерева громко хрустнул, когда отделился от плодоносящего тела, но мертвецы, похоже, не услышали. Что было очень странно, не претворялись ли они? Зато мальчиши-плохиши туповато собрались гурьбой на полянке и нюхали, зло, шипя, как целое паровозное депо, ноздрями.

-Кидай, – скомандовал я.

Ветка, процарапав листву соседнего дерева, падала долго, цепляясь за растопыренные лапки, стукалась о ствол, но наконец, шлепнулась на землю.

Пока мертвецы следили за непонятным шумом, я оттянул белый медицинский жгут своего разящего орудия и пустил подшипник на встречу с мозгами аборигенов. Одна из темных фигур качнулась и осела на землю.

-Попал!

-Не кричи. Быть может и...

-Что, и?

-Может, не попал, а попали.

Живые мертвецы заинтересовано созерцали упавшее тело, а затем, повинуясь нитям кукловода (ну не могут существа лишенные разума быть синхронными) вытянули шеи по направлению к нам. Злой, рокочущий и полный кровавой алчности (да-да, именно так) крик, без нужды подсказал нам, что зомби всё поняли.