- Да что ж ты там делал?

- Как что? Говорят тебе, поверял старосту. Ты хотя немного помнишь моего отца? Привыкнув к дисциплине, он не терпит возражений. Когда я собирался в полк, отец позвал меня и говорит: "Заезжай в деревню. Я знаю, там беспорядок. Ты уже не ребенок - в твои лета я ротой командовал; так поверь старосту и донеси мне, как нашел хозяйство". Делать было нечего. Сел на тройку, да и марш. Приезжаю, братец, в деревню. Старинный сад зарос. Огромный дом в самом жалком виде. Развалившаяся крыша поросла мохом, мебель оборвана. Старинное аббатство, да и квит. Кое-как устроился в кабинете. В других домах на чердаке галки да голуби, а тут вечер настанет - как бы ты думал? совы! да какой концерт подняли, просто ужас нагнали. Однако ж я главного-то не забываю. Сел поутру в старое волтеровское кресло да и говорю: позовите старосту. Является небольшой мужичок. Кафтанишка на нем худой, обшлага кожей обшиты. Маленькие глазки так и бегают по сторонам; рыжая борода двумя клиньями; в руках две палочки с надрезанными крестиками. "Ты староста?" - "Я, батюшка, Петр Петрович". - "Ну что, как у тебя дела идут?" - "Слава богу, батюшка Петр Петрович, во шт_о_". - "Как слава богу? Батюшка говорит, что ты уж два года ничего не присылал". - "Времена-то, батюшка Петр Петрович, какие подошли! Ты ишь какие времена-то, в_о_ шт_о_!" - повторил староста, взглянув в окно. На дворе был чудный летний день и больше ничего. "Ну, хорошо, - сказал я, - времена временами, а счеты ты принес?" - "Как же, батюшка Петр Петрович, - отвечал староста, указывая на палочки, - на все надо резонт - в_о_ шт_о_". - "Да что ж это такое?" - "Бирки, батюшка Петр Петрович. Мы люди темные, так бирками занимаемся - в_о_ шт_о_". - "Ну, говори, а я буду записывать, а там сочтемся". Синий ноготь на большом пальце правой руки у старосты зашагал по бирке из метки в метку, язык залепетал, а раздвоенные концы рыжей бороды зашевелились, опускаясь вверх и вниз, как хвост у трясогузки. "На Бутырском верху семь копень, два крестца, три снопа, без малого, с осьминой. На Разбегае с крестцом сам-треть как есть, на Чудиловом…" Но он с первых слов так меня озадачил, что, делая вид, будто слушаю и записываю, я с отчаяния начал писать: "Пошел козел в огород; чигирики-чок чигири". Мученье мое продолжалось, по крайней мере час. Наконец терпение лопнуло. "Ну, брат, хорошо. Мы после с тобою кончим. Ступай". На другой день плут староста пришел уже незваный и принес не две бирки, а штук десять. "Что тебе нужно?" - "Как же, батюшка Петр Петровичу знамо, пришел к вашей милости счесться. На все надо резонт - в_о_ шт_о_". Опять та же потеха, и я опять прогнал его. На третий день он притащил чуть не целый воз бирок. Я как только увидал его: "Вон! - говорю, - не смей ко мне приходить, пока не позову". - "Как вашей милости угодно, - говорит, - я, чтоб часом инарал-то наш не осерчал - в_о_ шт_о_". С тех пор староста уж не приходил незваный. Что делать? Писать к отцу рано, уезжать рано - узнает; скука, да и только!

- Да неужели ты все это время проскучал один?

- То-то и есть, что нет. Судьба сжалилась надо мной и послала такие развлечения, о которых мне и не снилось.

- Что ж такое?

- Чтоб хоть сколько-нибудь очистить совесть перед отцом, я вздумал хотя поле объехать. "Ванька! скажи, чтоб мне и старосте оседлали лошадей; я поеду по полям". Целое утро протаскались мы по межам и кустам и наконец выехали на торную дорогу. Все это так мне надоело, что я хотел было повернуть домой. Вдруг слышу, за нами кто-то едет. Оглядываюсь - какой-то толстый господин на беговых дрожках. Поравнявшись с нами, он поехал шагом и начал попеременно смотреть то на меня, то на старосту. "Позвольте вас спросить, - сказал он наконец, - вы не из Дюкова?" - "Да". - "Не сынок ли генерала Морева? Честь имею рекомендоваться: сосед ваш Орест Савич Морквин". - "Очень приятно…" - "Я, батюшка Петр Петрович, человек простой, живу по-старинному, а потому покорнейше прошу, для первого знакомства, откушать. Изволите видеть, вон за плотиной белый дом. Стол накрыт; милости прошу". Сначала я извинялся, но ничего не помогло. Оказалась ни дать ни взять Крылова басня: "Хозяин музыку любил - и пригласил соседа певчих слушать". Явились певчие. "Становись!" - Скомандовал Орест Савич. Певчие разделились на два хора. Басы и тенора в одну кучу, альты и дисканты в другую. "Вы, батюшка Петр Петрович, еще не слыхивали таких певчих, - заметил, улыбаясь, Морквин, - у меня ведь поют со спором". Сначала я не понял, что значит петь со спором, но за первым блюдом загадка объяснилась. Запели: "Забелелися во чистом поле каменны палаты". Кажется бы, просто-не тут-то было. Басы запели: "Забелелися", вслед за тем дисканты: "Забелелися", басы еще громче: "Забелелися"; дисканты еще визгливей: "Забелелися… забелелися, забелелися, забелелися, забелелися", и наконец все вместе: "каменны палаты". Подобным образом спеты были чуть не все известные русские песни, и эффект выходил такой, что я чуть со смеху не подавился куском телятины. Но это, братец, еще не все. Я забыл тебе рассказать главное. Большая дорога у меня под самым окном. На другой или на третий день сижу я в кабинете и, со скуки, смотрю на проезжающий люд. Вдруг откуда ни возьмись, по направлению к уездному городу, несется лихая тройка буланых, в ямских хомутах. Большая новая телега, кучер в синем ярмяке; шляпа в зеленом чехле, перчатки зеленые, вожжи красные. Я растворил окно. Телега поехала тише. Смотрю: в задке, на высоком переплете, сидит господин в желтых перчатках, в красной александрийской рубашке с косым воротом, обшитым золотым галуном. На голове черный бархатный берет, в глазу стеклышко. "Ванька! Ванька! спроси, не знает ли кто-нибудь в доме, кто это проехал?" Через несколько минут Ванька воротился. "Сосед, - говорит, - Шмаков-с". "Какой это Шмаков? - подумал я, - уже не Аполлон ли?" В том же экипаже и в том же самом костюме Шмаков, по крайней мере, раза два в неделю показывался мне и, кажется, нарочно приказывал ехать шагом мимо окон. Признаюсь, он меня заинтересовал, и мне захотелось узнать о нем какие-нибудь подробности. Но как? В Москве я коротко познакомился с тобой в последнее время, а Шмакова знал мало. Да, может быть, это еще и не тот. Ехать знакомиться не хотелось. И тут судьба помогла мне самым неожиданным и странным образом. Ночной крик сов до того мне надоел, что я приказал по частям разбирать и снова крыть крышу. Как-то поутру выхожу посмотреть на рабочих, вижу - по дороге едут крытые дрожки парой. Сначала я не обратил на них особенного внимания - мало ли кто ездит по большой дороге! Но потом смотрю: дрожки забирают влево, к дому, и наконец остановились у крыльца. Вертлявая женщина, на лицо лет тридцати, в сером бурнусе, с палевой шляпкой на затылке, выскочила из экипажа. Темно-карие глаза и черные брови придавали ее несколько рябоватому, лицу энергический и бойкий вид. Темно-русые, пышные волосы разделены были спереди косым пробором и большая половина раздела, над самым лбом, ухарски приподымалась кверху, как у мужчины. "Петр Петрович Морев?" - спросила она, протянув ко мне руку в серой лайковой перчатке. "К вашим услугам". - "Уездная акушерка Палагея Николаевна. Прошу полюбить". - "Позвольте узнать, чем могу служить вам?" - "О! о! какой церемонный! Прикажите-ка дать лошадям овса, да пойдемте в комнату; тут жара невыносимая". С этим словом она побежала на крыльцо. Я последовал за ней. "Пожалуйста, голубчик, не сердитесь! Я знаю все, что делается в уезде, и проведала про вашу скуку. Была здесь по соседству у помещицы; дай, говорю, заеду поболтать. Ведь вы еще не обедали?" - "Нет; кажется, довольно рано!" - "Тем лучше, поболтаем, пообедаем вместе, лошади отдохнут, и с богом". Сначала я был озадачен развязностью Палагеи Николаевны, но, оправившись, предложил ей снять шляпку. Сбросив шляпку на стол, она стала перед зеркалом, без всякой видимой нужды размотала свою толстую, блестящую косу, полюбовалась ею, кинула на меня плутовской взгляд в зеркало и снова уложила косу на затылке. "Теперь я к вашим услугам, - сказала Палагея Николаевна, обращаясь ко мне с улыбкой. - Где ваша комната? Давайте курить и болтать". За болтовней у нее дело не стало. Усевшись в кабинете у растворенного окна, мы благодаря незастенчивости моей гостьи в полчаса стали друзьями. "Смерть люблю молодых людей! - вскричала Палагея Николаевна, неистово целуя меня в щеку, - милашка! - прибавила она, - усики только пробиваются, и сердечко должно быть доброе". - "Палагея Никодаэна! - сказал я, - уж если пошло на откровенность, скажите, отчего вы не выйдете замуж?" - "Замуж? Нет, голубчик, этот совет побереги для других. В тридцать восемь лет худо замуж выходить. Надо за старого - а они такие гадкие, изверги". В эту минуту красный Господин, со стеклышком в глазу, поравнявшись на тройке буланых с домом, поехал шагом. Заметив его, Палагея Николаевна отвернулась. "Палагея Николаевна! Скажите, пожалуйста, кто этот чудак? Говорили мне, Шмаков, да как его зовут?" - "Как его зовут? - с жаром подхватила Палагея Николаевна, - изверг, низший, самый низкий человек - вот как его зовут. Хоть и величают его Аполлоном Павлычем, а он просто Змей Горыныч. Если б я, кроме него, никого мужчин не видала, и тогда скорее бы живая в гроб легла, чем замуж вышла". - "Да чем же он так заслужил ваш гнев, Палагея Николавна?" - "Чем заслужил гнев? Ведь он жену-то, милочку-то, агнца-то невинного погубил, зарезал. Вы этого не знаете? не слыхали? Я вам расскажу. Женился-то он не на ней, а на большом имении. А у нее мать-то в Москве, знать, не промах: не дала ничего. Сначала он к жене подольщался: "Сонечка, такая-сякая, пиши к матери", разломал старый дом, выстроил большой флигель, а против середины двора затеял барские хоромы. Да как узнал, что не получит имения - как бы вы думали? возненавидел жену-то. Я, говорит, вас (все "вы" ей говорит)… я, говорит, вас просто ненавижу. Вы, говорит, мне свет завязали. А между тем дело-то подошло к тому, что и за мной пора посылать. Как бы вы подумали! ведь не хотел, не хотел, изверг-то. "А мне, говорит, какое дело?" Да уж мать-то его, скупая, но добрая старушка, на свой счет меня в дом взяла. Господи! чего только я там не насмотрелась! Погляжу, бывало, погляжу на нее - любит его, голубушка, без памяти. Уж чего-чего не делала! Время, знаете, пришло, уж не до нарядов. Одевается, бедняжка, волосы заплетает, завивает… Ростом-то он весь с воробья. Что ж бы вы думали? театральные башмаки без подошв из Москвы потихоньку выписывала, чтоб ниже ростом казаться: ничего не помогло. Заладил одно: "я вас ненавижу", да и только. Да если б вы знали, какие каверзы выдумывал! У матери она не привыкла к бойким лошадям. Старуха, знать, их боялась, дочь тоже. Это ему и на руку. Велит в крохотную варшавскую колясочку заложить четверку жеребцов. Лошади со стойки на стены лезут. Возьмет ее в этом положении-то, посадит, сам сядет и крикнет "пошел!". Лошади от крыльца понесут, жена в обморок, а он заливается со смеху. А не то в дождливую погоду велит ей одеться в белое платье, обуть белые атласные башмаки, и марш гулять. Выведет ее, бедняжку, на двор, сам на лошадь верхом и норовит всю забрызгать. Обдаст всю с ног до головы грязью и рад, хохочет… Пришло время родов… Признаюсь, я сама испугалась. И простудил-то он ее, и напугал-то - умирает женщина, да и только. Потребовала мужа. Приходит сахар медович. "Что вам, - говорит, - нужно?" - "Аполлон, - говорит она, - друг мой, я умираю! Прости меня великодушно! Я, - говорит, - была твоим горем, не умела сделать тебя счастливым. Я Одна виновата. Но я знаю, ты великодушен. Прости меня!" Уж так она его просила, так умоляла, что даже я не вытерпела-разревелась.