Потому «Тихие песни» до недавнего времени были для меня совершенно отдельной книгой, вневременной; и это — к лучшему (для меня), потому что я читал их, не делая никаких историко-литературных сближений, в светлые осенние дни.

Тогда была близка «золотистость» (тютчевская) и раннее весеннее:

Потом целый осенний вечер в глухой деревне я читал Вашу книгу вслух — и был ряд открытий:

«Это» навсегда в памяти. Часть души осталась в этом.

Теперь буду читать трагедии; за присылку их горячо благодарю Вас. К несчастью, моя рецензия о Вашей «Книге отражений», которую мне поручило «Слово», должна задержаться, потому что меня «гнетут» государственные экзамены.

С искренним уважением и преданностью

Александр Блок.

Многоуважаемый Валерий Яковлевич.

Спасибо за все, что Вы мне пишете и о чем извещаете в Вашем письме. Безмолвное спасибо.

Относительно «Факелов» я согласен с Вами. Только еще мне нравятся некоторые стихи Сологуба, хотя и не новые для него. Но ведь он принадлежит к нестареющим в повтореньях самого себя. Я думаю, «Факелы» вышли такие от разговоров. Страшно подумать, сколько было произнесено слов по поводу их. Потому многое до срока износилось, и дух мистерии отлетел. Тоже и мистический анархизм, по-моему, мистерии не породит, в нем я не чувствую ни легкости, ни смеха. А ведь современная мистерия немножко кукольна: пронизана смехом и кувыркается. Хочется, чтобы все больше смеялись (где-то Гоголь рождается), и даже чтобы явился целый отдел в литературе, о котором в истории было бы сказано: «новый элемент добродушного издевательства».

Летом я буду, как всегда: Николаевская ж. д., станция Подсолнечная, сельцо Шахматово. На днях я пойду в «Слово», где очень давно не был, и сейчас же напишу Вам, кто остался за Петра Петровича. Прежде предполагалось, что останется Штейн, который помогал Петру Петровичу.

Искренно преданный Вам Александр Блок.

Милый папа!

Сегодня кончились мои экзамены. Спешу сообщить Вам об этом. Кончить удалось по первому разряду, получив четыре «весьма» на устных и круглое «весьма» на письменных экзаменах.

На днях поедем в Шахматово. Люба Вам кланяется.

Ваш Саша.

Милый Александр Васильевич, ужасно жалею, что ты не застал нас, как раз все разошлись в разные места, Я приду непременно, но через некоторое время, потому что чувствую измученность и нападает тоска. А тебя очень люблю и крепко целую.

Твой Ал. Блок.

Дорогой Владимир Алексеевич.

Спасибо за письмо Ваше, которое я получил вовремя, потому что до сих пор изнемогаю от зноя в Петербурге, но на днях уезжаю в деревню (Николаевская жел. дорога, ст. Подсолнечная, сельцо Шахматово). С трудом могу представить себе, что кончил наконец (5 мая) курс, и, что всего удивительнее, по первому разряду. От этого пребываю в юмористическом настроении и с гордостью ничего не делаю, и Вам пишу не по существу. Нет на свете существа более буржуазного, чем отэкзаменовавшийся молодой человек! Впрочем, я закончил составление сборника стихов и дописал поэму, о которой думал полгода. В деревне буду отдыхать и писать — и мало слышать о «религии и мистике», чему радуюсь. В последнее время не бывал нигде, но все еще, пройдя экзаменное горнило, чувствую «жар и зной» последних «сред», на которых, по рассказам, многотысячные толпы алчущих все еще… говорили о «мистическом анархизме». При этом, ввиду сильного атмосферического давления, многие говорили на крыше, вися над безднами, и с высоты седьмого этажа видели, как за освещенными окнами «думает» новое правительство. К нему, впрочем, к отношусь с нежностью, но, думаю, лишь до той поры, когда Петрункевич получит премьерский портфель.

Радуюсь, что Вам хорошо в Мюнхене. А мне теперь не хотелось бы за границу.

Присылайте, пожалуйста, стихи, очень хочу узнать их.

А Борис Николаевич, кажется, в Мюнхене не будет, а будущую зиму будет жить в Петербурге.

Мы хорошо поговорили с Вами в последний раз. Может быть, в следующий так не вышло бы и многое бы затуманилось, потому я только внешне жалею, что мы не простились, В тот день, как и во многие другие, я, кажется, уходил «пить красное вино» (пишу в кавычках, потому что этот процесс стал для меня уже строгой формулой, из которой следуют многие теоретические выводы).

Пожалуйста, напишите мне еще, милый Владимир Алексеевич. Я пишу Вам так вяло сейчас от жары и усталости, доживая последние дни в Петербурге. С удовольствием расстанусь с ним, но не знаю, что сменит его для меня: террор или обыкновенная, но неприятная, аграрная революция?

Ваш Ал. Блок.

Многоуважаемый Валерий Яковлевич.

Спасибо еще и еще — за пленительную книгу Верхарна и за надпись на ней. Теперь буду с любовью, шаг за шагом, читать Ваши переводы; а когда они встречаются в журналах или газетах, — всегда читаются не так охотно, как оригинальные стихи: плохая бумага, два столбца, как в «Журнале для всех». Мне захотелось послать Вам просто так («для ознакомления») мою попытку перевода стихотворения из «Toute la Flandre»; кажется, некоторые места вышли недурно и близко к подлиннику, хотя я не имею понятия о законах свободного стиха, а из Верхарна знаю только одну книгу да несколько строк из других, какие попадались в рецензиях.

В Вашей книге прочел «От издателей» и новый каталог «Скорпиона»; за то и за другое опять искренно Вас благодарю.

Глубоко уважающий и искренно преданный Вам

Александр Блок.

Милый Женя.

Жара, сильные грозы и долгие дожди, а потом опять жара — так все время. Сыро и душно, но хорошо, и в природе все по-прежнему; так же по-прежнему и в душе — осадок и тоскливость после зимы (все еще!), страшная лень (писать и думать) и опять «переоценка ценностей», как каждое лето. Думаю, однако, что тем летом эта переоценка была не так бесплодна, как теперь: ужасное запустение, ничего не вижу и не слышу больше. Стихов писать не могу — даже смешно о них думать. Ненавижу свое декадентство и бичую его в окружающих, которые менее повинны в нем, чем я. Настал декадентству конец, теперь потянется время всеобщих повторений, и нечего думать о литературных утешениях, пока кто-нибудь не напишет большой и действительно нужной вещи, где будет играть роль тело не меньше, чем дух. Все переутомились и преждевременно сочли святым свой собственный больной и тонкий дух, а теперь платятся за это. О ком ни подумаешь, — все нет никого, кто бы написал освежительную вещь. Наступила Тишина — самая чертовская — несмотря на революцию.

Про большинство людей восклицаешь: «И это Шиффлер!»

Все мы получили твои письма. Ты прекрасно видишь из всего вышеупомянутого, что для меня всего милее то, что ты пишешь мне, потому что там нет цитат из Священного писания: окончательно я изнигилистился, спокойно говорю — и мало скорблю об этом, потому что чаще всего тоскую неизвестно о чем. Все, что ты пишешь о всеобщей тоске и тьме, — совершенно так, но не верю причинам, которые ты выставляешь. Нет ни причин, ни начала, ни конца этому для того, кто тоскует. Ты не совсем тоскуешь, потому что видишь светлую точку в конце томного коридора, как пишет об этом Мережковский, хотя сам-то, пожалуй, и не видит светлой точки. Я же, если бы писал что-либо подобное, — лгал бы; и как только запишу декадентские стихи (а других — не смогу) — так и налгу. В голове много глупостей и гадостей.