— Однако за что же вы мне деньги платите?

— Вот за что, — она обхватила его голову руками и присосалась губами к его губам. — Ты у меня уже пятый, дорогуля. Будь они неладны, тощие были, не выдержали, сбежали. А ты, ты, вижу, из деревенских, двужильный. Уж я вижу породу, знаю. А ты приголубь, я такая заброшенная. Мой муж — мой приказчик. Он пикнуть мне боится, шестерка. Не бойся ничего, как сыр в масле будешь кататься.

Сенька оттолкнул ее и вскочил. И они оказались друг против друга по обеим сторонам стола.

— Ты по счету пятый, — лепетала она заплетающимся голосом, умоляюще глядя на него. — Самый молоденький, несмышленый, самый маленький, маленький да удаленький крепыш. Никак не поймаешь тебя на крючок. Ершик мой несговорчивый.

— Нет, вы скажите, почему же вам нужна была одна только политграмота? Ведь экзаменуют в вуз и по русскому языку, и по математике.

— Это ерунда, математика, русский язык — вздор. Муж с этими экзаменаторами уж давно договорился. Отвез и тому и другому по возу пшеничной муки. Крепко подмазано. А не подмажешь — не поедешь. А ведь за политграмоту не отвезешь. Там коммунисты экзаменуют из горкома. Муж все выяснил и учел.

— А?! — протянул Сенька. — Понимаю теперь все. — Кровь бросилась ему в лице. — Нэпманша! Нэпманша тоже хочет грызть гранит науки!

— Да уж это точно так, — ответила она спокойно. — Отца в октябре угробили. Наследницей мельницы осталась я. Обещание ему дала — во всем держаться и слушаться старого приказчика. И чтобы на мне женился. Тогда, говорит, все войдет в свою колею. Придет, говорит, время, и мельница опять к вам возвернется, и верно, мельницу назад мне вернули. Приказчик — моя шестерка и мой муж — стал управлять ею. Все к тому же вернулось. И очень мне удобно. По футляру он — пролетарий, а на факте — мой раб. Мне того и надобно. Через то я и налогов меньше всех плачу. Они тут какую-то артель выдумали. И вывеска — артельная мельница — все афера. Ну, словом, полновластная я хозяйка, а счастья все нету и нету.

— Так на кой же дьявол вам это бесплодное репетирование, скажите на милость?

— А вот это самое вам надо объяснить. Он спит и видит меня во сне студенткой, будущим доктором. Во-первых, гордость, жена образованная, во-вторых, будет свой врач при мельнице, в-третьих, апломбу ему больше. Жена не нэпманша, не домохозяйка, а доктор. А мне тоже выгода. И явный интерес при моей молодости да комплекции, да при старом-то муже. Буду жить и вовсе свободно, как мне вздумается. Ведь, касатик, жизни-то у меня нету, кругом старые приказчики да грузчики-пьянчужки. Скука и подлость одна.

Она завыла и принялась размазывать слезы по щекам. И Пахареву стало ее жалко. В окно он видел песчаный берег с опрокинутыми лодками, суровых грузчиков с ярмами на спине, перебрасывающих мешки с мукою, застрявшую подводу на помосте парома. А вдали на горе виднелся большой город, сияли на солнце купола церквей, кремлевская стена сбегала по Откосу к могучей реке. Там чудилась, маячила, дразнила красивая, неизведанная жизнь… Поймешь и Розу Фоминичну.

Он тяжело вздохнул и опустил голову. Она уловила перемену в его настроении.

— И почему ты упрямишься, Сеня? Да если бы еще я не знала вашего брата. Да за один только ужин меня любовью одаряли. А ведь я тебе еще плачу и платить буду. Ну иди же, не фордыбачься, не по политграмоте же на свете живут, дурачок. Политграмота нужна всего один раз, да и то на экзаменах. Ну иди же! Что тебя пугает? Дотяни только до экзаменов. А там я опять притворюсь больной и выжду время и возьму другого, раз ты не захочешь… Ведь я уж второй год так-то…

— А муж?

— Муж знает все, светик, да ведь разве он, неблагодарный, посмеет подозревать? Он у меня вот где, в кулаке. Ведь мельница-то моя, на всю жизнь моя. Что в политграмоте сказано? Новая политика теперь надолго, может быть, как в других странах, навечно. Да, навечно сыта, нарядна, а счастья нету и нету…

Она жадно обняла его и прошептала:

— Хошь получать пятерку за урок? Мало? Десятку. Я по стольку никому еще не платила.

Сенька разом оторвал ее руки от своих.

— Разве это покупается? Как не стыдно!

— Что делать, если иначе нельзя. Ты несмышленыш в этом, я вижу. Такую ваканцию упускаешь. Любой позавидует тебе.

Она глядела на него широко открытыми увлажненными глазами:

— Ну, душенька, ну, дружок мой бесценный…

Сенька торопливо выгреб из кармана деньги, которые получил вперед за месяц, и побросал их к ногам мельничихи. Она поднялась, взор ее был сух, взгляд гневен. В ней угасла женщина, в ней проснулась хозяйка:

— А ты и впрямь дурачок. Не понимаешь общего интереса, общего дела.

— Общее дело! — укоризненно произнес он. — Хоть бы слова-то эти произносить постыдилась. Я вот мужу все скажу.

— Не поверит. Не посмеет поверить. Он интерес свой крепко блюдет. Я его навек осчастливила.

Сенька повернулся и пошел к выходу. Она последовала за ним. Он спускался с лестницы, а она, стоя на площадке, умоляла его:

— Вернись! Я пошутила. Давай политграмотой заниматься. Слышишь! Пошутила я. Сердешный, вернись. Я тебе докажу. На хорошую линию встану.

— Краля толстопузая! — крикнул ей Сенька и подумал: «А душа есть».

Он сошел с лестницы, не оборачиваясь. И только когда вышел на мельничный двор, то обернулся. Она стояла, закрыв пышным бюстом весь проем окна, махала ему руками, посылала воздушный поцелуй и кричала на весь мельничный двор:

— Одумайтесь, Семен Иваныч! И запомните, я без вас буду очень грустная.

Потом она упала на подоконник и зарыдала.

А сердце Сеньки вздрагивало от гнева, от жалости, от предчувствий непостижимости самых простых житейских ситуаций.

На другой день он вышел выгружать баржу с астраханской селедкой. В перерыв, потный и задыхающийся от напряжения и усталости, он сидел на бочке и уплетал ковригу черного хлеба с луком.

Он глядел в сторону мельницы по ту сторону реки, и сердце его ныло, как ноет и сейчас, когда он вспоминает об этом.

Сенька Пахарев исходил в поисках работы все кварталы ярмарки, наведывался во все учреждения и везде получал отказ. Голодный и усталый, он целыми днями бродил по шумным улицам, заходил во дворы, лавки, трактиры. Вызванный к жизни новой экономической политикой частный капитал молниеносно оправился, поднял голову, подтянулся, окреп. Ярмарочное пространство между Окою и Волгою заново обстроилось, озеленилось, умылось, наполнилось шумом и гамом, засверкало стеклами, фонарями, расцветилось яркими красками, потонуло в море огней. Волга и Ока на стрежне покрылись множеством судов, оглашались свистками пароходов, пристани неугомонно гудели, стенали от бушующих толп народа. В лавки, склады и лабазы свезли со всех сторон России горы снеди, утвари, галантереи, парфюмерии, мехов, сластей, предметов роскоши и бытового обихода.

Из распахнутых настежь окон питейных заведений вылетали дразнящие звуки цыганских надрывных романсов. В ночных кабаре извивались на подмостках перед хохочущей пьяной толпой полуобнаженные, откормленные, розовые шантанные девы. На улицах, на бульварах останавливали прохожих расфуфыренные красотки. Реабилитированный сластеник, охочий до удовольствий всякого рода, торопился вознаградить себя за упущенное в революции время и не переставал жрать, ржать, лобызать.

Но за этим флером иногда нарядной, иногда эксцентричной, иногда неприглядной повседневности скрывался и бился чистый родник экономического возрождения губерния. Да и не только губернии. В этом повороте от военного коммунизма к нэпу сказалась вся мудрость ленинской политики. Россия овладевала наукой хозяйствования: организация, жесткий учет, контроль. В условиях свободы торговли и допущения частного капитала это пело к росту благосостояния, к созданию прочной сырьевой базы; накоплялись силы, средства для новой индустрии. Страна залечивала раны, стабилизировала рубль, введя «червонец», недаром и период этот назывался восстановительным… Лозунгом дня были слова Ленина: