Сенька ответил, что работы не боится и что ему некуда деваться.

— Некуда деваться — это хорошо. Только из этой категории людей хорошие получаются слуги. Плохо, что вы — студент. Станете работать, увидите не то, что ожидали, начнете говорить о правде, о совести… И убежите… я не беру к себе образованных. Они неспособны к послушанию. А послушание — это тоже талант…

Он увидел омраченное лицо Сеньки и добавил:

— Я сделал исключение только для Поликарпа, и то потому, что он женат и имеет ребенка. Значит, будет дорожить и местом, и заработком. И верно, я не ошибся. Он и за дворника у меня, и за сторожа, и за кладовщика. А жалованье — одно. Если он за всех справляется, значит, троих и не надо. Работа строптивых и чванных не любит. А Поликарп ни разу мне не поперечил, ни разу не жаловался на трудности, и я ему верю. И вас беру только потому, что он просил. Если удержитесь до конца ярмарки, на следующий год — милости прошу. Но думаю, что не удержитесь. Привыкли вы начинать трудовую жизнь не с начала, а с середины. Выучитесь — и сразу на высокую должность. Не дело. По лестнице ходи с первой ступеньки, иначе шлепнешься. Кулибин — великий механик наш — торговал овсом в лавочке. Горький, как и я, был мальчиком на побегушках. Я за три копейки в день на целый трактир воду и дрова таскал. Да мало ли…

Потом он оглядел Сеньку с головы до ног и, кажется, остался доволен его непрезентабельным видом и грустным выражением лица.

— Вас я беру помощником коридорного. Жалованье прислуге я не плачу. Наоборот, прислуга платит мне за сезон, очень немного. Мое заведение — перворазрядное, работой в нем дорожат. А как деньгу сколачивают — сами увидите и научитесь тоже. В курс этого введет вас старшой. Он же и все ваши обязанности определит.

Хозяин указал на старика, стоящего поодаль с каменным лицом, сутулого, морщинистого, с козлиной бородой, лысого и со слезящимися глазами. Сеньке даже страшно стало — настоящий двойник Плюшкина.

— Да, бишь, забыл ваше прозвище, — спохватился хозяин.

— Пахарев моя фамилия.

— Иван Пахарев из Гремячей Поляны как вам приходится?

— Это мой отец.

— Вот и отлично. Он у меня в трактире половым десять сезонов проработал, когда я дело свое начинал в базарном селе кожевников, в Богородском. Я не видел от твоего отца ничего худого. Расторопный и услужливый был половой. Хорошие семена. Будете дома, от меня ему поклонитесь, от побывавшего на том свете недорезанного буржуя. Ну, валяйте с богом. Сегодня же и приступайте к обязанностям. — Он поднял грубо вылепленный палец. — Главное — не зашибать.

— Что вы, хозяин, я и запаху винного не нюхал.

— Порок, дорогой мой, заразителен. Но человек, коли захочет, ничему не поддастся. В том его и отличие от животного, что он разумен…

Он пожал Сеньке руку и уже больше никогда им не интересовался.

Сенька вернулся к Поликарпу на крыльях:

— Принят. Овладеваю новой профессией, сегодня же за работу.

— Это не все, — ответил Поликарп. — Главное усвой — никому не перечь. Не имей своих мыслей. Не будь умнее своего непосредственного начальника.

— Человек — мыслящее создание.

— Вот это-то ты на время и забудь. Мыслить будет хозяин, а ты исполняй. Иначе тут же вылетишь. Исполняй, и все тут. Во всем следуй за своим непосредственным начальником — Никодимычем. Он для тебя страшнее и главнее хозяина. Он только пальцем пошевелит — и тебя нету. Знай, кто Никодимыч. Он ровесник хозяина, земляк и вечный его раб. Он, говорят, никогда не позволял брать у хозяина ни копейки за работу, если даже тот ему и давал в двунадесятые праздники и в дни своих именин, когда все слуги принимали подарки. Когда грянул Октябрь, Никодимыч лишился всех денег, скопленных за всю свою жизнь у хозяина, — несколько тысяч золотом. Он держал их на счету у хозяина. Он не сказал ни слова обиды хозяину и не выказал неудовольствия: «Так богу угодно». Когда Обжорин скитался, он помогал ему. Теперь счастлив, вновь нашел свой хомут. Психология прислуги еще не изучена и не описана. «Эти господские слуги сущие псы иногда», — помнишь, сказал Некрасов. Изучай Россию не по учебникам, наглядно…

— Хорошо я знаю эту старую Россию. С детства в ней купаюсь. Ты вот скажи, из каких это средств я буду платить хозяину за то, что на него обязался работать.

— Дите! — ответил Поликарп. — Ты прошел все деревенские университеты. Но в подготовительный класс высшей школы нэпманства ты только еще поступаешь. И когда ее закончишь, то узнаешь, как ты был близорук, беспомощен для этого поприща. Словом, все постигнешь сам на опыте.

С этого дня Пахарев стал помощником коридорного официанта на третьем этаже нижегородской гостиницы «Повар». Полный же титул ее на вывеске гласил:

Ресторан находился в самом центре ярмарки, на бойком месте у Главного дома, рядом с превосходными озерами и недалеко от Оки. Ресторан этот и на самом деле не только слыл, но и был лучшим на ярмарке, имел отлично вышколенную прислугу. Портреты соблазнительно разряженных шансонеток висели и при входе в ресторан, и в вестибюле, и даже в самом ресторане, портреты дразнили, зазывали, обещали. Надо сказать, что шансонетками по старинке называли певичек только посетители. А прессе, прислуге, администрации строго-настрого было наказано Обжориным называть их «столичными артистками». Может быть, тут и были московские девицы, кто знает, только после, когда Сенька познакомился с хористками, он узнал, что их спешно собирали изо всех городов, где они еще каким-то чудом уцелели от социальных потрясений. Шансонетки были «настоящие», то есть умели и танцевать, и петь, и играть на гитарах, балалайках и гармониках. Хором управляла огромных размеров, со сладкой улыбкой на устах, вся в золотых украшениях нарядная дама, которую девицы называли «мамашей». «Мамаша» эта приискивала им богатых покровителей, защищала перед хозяином и ярмарочной администрацией, распоряжалась ими как хотела, во всех смыслах, вплоть до самых сакраментальных.

Ярмарочные власти были озабочены хотя бы внешней благопристойностью нравов на своей территории и зорко следили за тем, чтобы хоры не превращались явно в исчезнувшие с революцией публичные дома, которые при царе тут занимали целый переулок, носивший название Азиатского. Шансонеткам вменялось в обязанность во всем слушаться «мамашу», не выходить без ее разрешения на улицу, строго придерживаться правил приличия и неукоснительно везде казаться образцом добродетели, добропорядочности. Они подсаживались к столу гостя только по совету «мамаши» и вместе с «мамашей», которая с необыкновенной виртуозностью в течение вечера заказывала огромное количество блюд, фруктов, сластей и всяких деликатесов, которые гостем оплачивались, но оставались почти нетронутыми и опять поступали в буфет. Случалось так, что одна и та же бутылка или кушанье с кухни за один вечер продавались и оплачивались несколько раз. В сущности, это и была основная функция шансонеток — опустошать карманы нэпманов. Нэпман, задумавший пробраться в номер к певице, обдирался как липка. Все это делалось с ведома той же «мамаши», у которой молчаливый как могила Никодимыч был на откупе и только с санкции «мамаши» пропускал гостей к «девушкам». Тогда он вел гостя по темному коридору за руку в заранее приготовленный номер. Так же осторожно и предусмотрительно Никодимыч утром чем свет гостя выводил черным ходом из гостиницы. А в ресторане, на людях, певицы не позволяли по своему адресу даже безобидной шутки, вино только пригубливали, вели себя подчеркнуто щепетильно. Всякий намек на фривольность встречал гордый и гневный отпор.

Сенька восхищался этой неприступностью артисток и перед ними благоговел. Он видел в них только жриц искусства, презирающих все соблазны мира. Жизнь артисток казалась ему в условиях ярмарочного разгула просто святостью. Вообще-то вся прислуга перед артистками благоговела. И это не удивительно. Артистки, побывавшие во всех переплетах жизни, знали горе простого человека, они держались с прислугой как равные. Были щедры на подарки. Рука руку мыла. Никогда никто из прислуги не выносил сор из избы. Мало-помалу Сенька вошел в тайники этого быта и узнал его изнанку. Никодимыч раз и навсегда преподал ему урок: ничего не замечать кругом, что не велено замечать начальством. Что бы ни делала артистка, про нее следовало говорить: «Она работает». Никодимыч считал кощунством осуждать всякого, кто имел деньги: