— Пока не перечу, все приглядываюсь.

— Ну и слава богу.

И все-таки Сенька не остерегся.

В одном из номеров, им обслуживаемых, помещалась хорошенькая хористка Светочка. Она была всех моложе, поступила в хор со школьной скамьи на танцевальное амплуа. Танцевала она не ахти уж как, но была свежа, мила и чиста, никого не привечала и от приглашений посетителей к столу решительно отказывалась. Она не скрывала своей брезгливости к этому быту и открыто заявляла, что как только сколотит на приданое, тут же выйдет замуж и уйдет из хора. Она была для всех гостей приманкой. «Мамаша» ее тщательно оберегала, ибо это было и очень выгодно для нее самой. Уязвленные неприступностью Светы нэпманы, каждый украдкой от другого, совали «мамаше» деньги, надеясь на ее содействие. «Мамаша» деньги брала, обещала свое содействие, но с исполнением вовсе не торопилась. Вскоре на ярмарке образовалась группа лиц, которые поставили себе целью «взять крепость приступом». Говорят, что состоялось даже пари насчет взятия этой «крепости» между одним сибиряком, торговцем меховыми изделиями, богачом и волокитой, привезшим уйму чернобурых лисиц, песцов, бобров, котиков, и каким-то восточным человеком. Сибиряк в случае проигрыша терял вагон чернобурых лисиц, а персиянин — баржу шепталы. Сибиряк даже назначил срок, в который он эту победу увенчает сногсшибательной попойкой. Срок приближался. Разговоры вокруг единоборства двух «китов» приобретали характер всеобщей ярмарочной сенсации. «Повар» набивался завсегдатаями до отказа каждую ночь. Прислуга ходила с оттопыренными от денег карманами, выручка ресторана достигла небывалой суммы. А Светлана, однако, ни разу не спускалась в зал к столикам. И «киты» не смогли с ней даже познакомиться.

Настырный и взбаламученный упорством Светланы мехоторговец бросал деньги налево и направо: одаривал прислугу, посылал каждый день дорогие подарки «мамаше», в корзинках, в коробках, в свертках, и каждый день присылал письмо самой Светлане, умоляя ее снизойти до него и «только откушать вместе».

Письма отсылались Светой обратно нераспечатанными. Это окончательно взбесило «кита». Мехоторговец пустил в ход самый, как он думал, сильный аргумент — он стал посылать Светлане отборные изделия своей лавки: муфты из каракуля, песцовые горжетки, котиковые воротники. Такие пышные подарки могли бы свести с ума любую певичку. Но Света отсылала и эти подарки обратно. Тогда мехоторговец оставил деликатные приемы домогательства и пошел по дедовскому обычаю сибирских воротил напролом. Однажды ночью он вломился к Сеньке и, сунув ему в руку пачку ассигнаций, сказал:

— Укажи мне, молодец, номер этой девочки. И еще получишь, если услужишь мне.

К хористкам в ночное время не велено было пускать, тем более без разрешения Никодимыча а «мамаши». Кроме того, Сенька знал об условиях пари и о намерениях «кита», одобрял поведение Светы и радовался за нее. Сенька вернул пачку кредиток мехоторговцу и сказал:

— Этот номер не пройдет. Не на такого напал. Извольте выйти.

Тогда мехоторговец спокойно приложил к этой пачке еще такую же и сунул Сеньке в карман. Сенька вернул и эту пачку. Тогда мехоторговец оттолкнул Сеньку и двинулся в глубь коридора. Сенька обогнал его и перегородил дорогу:

— Сейчас закричу и разбужу всю прислугу, — сказал Сенька.

Мехоторговец обозвал Сеньку «хамским отродьем» и тут же свалил его ударом мощного кулака в грудь. Сенька грохнулся на пол и завопил. Проснувшаяся и сбежавшаяся прислуга, увидя мехоторговца, от которого все получали подачки, тут же попрятались под лестницу. Но Сенька хватал его за ноги и орал. Из номеров высунулись в ночных сорочках перепуганные шансонетки. Мехоторговец ушел, изрытая ругань.

Наутро о скандале в коридоре всем было известно, хозяин вызвал Сеньку.

— От посетителей поступило заявление, — сказал Обжорин, глядя поверх Сенькиной головы, — что вы не в меру грубы.

— Это думает только один мехоторговец, который в ночное время ввалился в коридор и хотел пробраться к Светлане… Но я исполняю вашу волю…

Хозяин его прервал:

— Гость вами очень недоволен, и этого достаточно, чтобы я вас уволил. Прислуга должна всем и всегда угождать гостю.

— Если он и хам?

— Когда вы будете иметь деньги и ходить в ресторан как гость, тогда и вы будете во всем правы. Прав всегда тот, который расплачивается. На этом держится наше дело. Вот посмотрите, что пишет гость.

Хозяин показал заявление мехоторговца. Под заявлением стояли подписи многих посетителей ресторана, нэпманов, с которыми Сенька никогда не сталкивался и не встречался и которые, однако, тоже свидетельствовали, что Сенька «дискредитирует своим поведением первоклассное заведение господина Обжорина».

Сенька рассказал хозяину все: как нэпман стучал в дверь, силком влез в коридор, обозвал Сеньку «собакой», «холуем», ударил его в грудь. Сенька показал синяк на груди чуть пониже сердца.

— Кто же грубо вел себя в таком случае? — сказал Сенька.

Обжорин поднялся и положил Сеньке руку на плечо:

— Есть вещи, которые постигаются только опытом. Одно из правил ресторанного дела, которого я всю жизнь придерживаюсь, гласит: виноват во всех случаях решительно только трезвый слуга и прав всегда только пьяный буян-посетитель. Он прав уже потому, что он хозяин вашего хозяина и его слуг, он кормит и тех и других. Одно только слабое колебание, одна только проявленная слабость, то есть сочувствие вам, повлекло бы за собою мое разорение и разорение моих работников. Слуги мои сказали бы в один голос: «Ему, ротозею, не хозяином ресторана быть, а торговать селедкой на толкучке. До того довел, что в первосортное заведение «Повар» перестали ходить хорошие гости». И они стали бы искать случай убежать от меня к более удачливым хозяевам. Недруги, конкуренты мои сказали бы: «Так его и надо, старого дурака», — и тут же полезли бы вверх, воспользовавшись моей оплошностью… Видите, сколько было бы горя и несправедливостей от одной допущенной справедливости по отношению к вам, человеку, в сущности, легко заменимому.

Сенька просто онемел от такой несокрушимой, но возмутительной логики. Он даже не знал, что на это ответить.

В глазах хозяина не было ни капли неприязни.

— Сколько я должен вам заплатить за то, что на вас работал? — спросил Сенька.

— Разве вам не говорили ваши сослуживцы?

— Они говорили, что каждый держит это в секрете от других.

— Это верно. И поэтому между ними нет раздора.

— Никодимыч сказал: заплатишь хозяину сколько не жалко, с хозяином всегда можно на этот счет договориться.

— Ну вот, столько и давайте, сколько не жалко, — сказал Обжорин.

Сенька подал ему половину того, что заработал. Хозяин грустно усмехнулся. Он вернул деньги обратно, оставив в своих руках пять рублей.

— За всю ярмарку мне никто не дает больше трех или пяти рублей. А вы за один месяц — сотню отвалили. Ведь если об этом узнает моя прислуга, она вас отсюда живым не выпустит. Ведь это значит: и от них я должен получать еще больше. Дите, уходите скорее отсюда. Вы совершенно непригодны для нашей работы. Мои официанты имеют в деревнях лучшие дома и богаче всех сельчан. Они воруют? Да, как все мы. Один мужик за всех отдувается. Да еще рабочий. А мы их блага распределяем, и на всех хватает…

Сенька уложил деньги в карман. Хозяин проводил его до двери, и на пороге они остановились:

— Вот вы смотрите на меня и думаете: кровосос, эксплуататор. А этот кровосос, когда приходит в ярмарком к Малышеву, трясется перед ним как школьник. Хуже, чем вы передо мной. Передо мной-то вы как раз не трясетесь. Да, друг мой. Мы объявлены временными. Каждый день я обречен ждать, что нэп кончился и начинается ужасная для меня трепка. В дрожи и неприятностях я пребываю непрестанно. Вы этого не видите. Я всем чужой и ото всех завишу. Доктор по надзору за гигиеной быта, которому покажется вдруг, что я ему сунул мало, составит акт — и мне крышка, ресторан тут же закроют. Милиционер, который уличит меня в том, что хористка принимает гостей на ночь, может одним только протоколом разорить меня. Слава богу, как могу, я от них отбиваюсь. Налоговый инспектор может придушить меня когда угодно. Даже пожарник нашего квартала, семью которого я кормлю, и он для меня может создать уйму невыносимых неприятностей. Поверьте, я знаю жизнь трудящегося лучше вас. Я начал жизнь свою с мальчиков-половых в селе Богородском, откуда я сам родом. На старости я стал миллионером. После этого я стал нищим, в Октябре. В революцию я лишился трех миллионов денег и нескольких домов в городе. Вот опять я стал тузом, однако я не знаю, где и как кончу. Вы, которого я выгоняю, и выгоняю за то, что вы порядочный человек, вы счастливее меня. Я вам завидую. Вы идете по своей земле свободно, у вас уйма друзей и товарищей, готовых вам помочь. А я одинок. Мои друзья — друзья только до случая. Когда я разорюсь, они закроют передо мной двери. Мой единственный сын застрелился, стыдясь занятия отца и оставив в кармане записку: «Смейтесь надо мною все, любящие жизнь». Он тоже, как вы, говорил все о правде и справедливости.