— Перестань, — вскрикивал он в бешенстве. — Перестань толочь черта в ступе. Я изучаю фольклор, так этой чертовщины там столько напихано, аж тошно читать. И чертовщину эту я лучше тебя знаю и понимаю, что к чему. Средневековье.

Он все больше и больше распалялся, так что она начинала бледнеть от страха, особенно ее пугали эти неудобоваримые, неповоротливые слова-вурдалаки.

— Мракобесие! Поповщина! Предрассудки темной массы!

Он отходил быстро и начинал просить прощение за грубость. Это были самые сладкие минуты в ее жизни, когда он просил прощения и каялся.

— Надо тебе оторваться от своих старух, — сказал он, — гулять со всеми, с подругами, быть на гулянках.

— Мне и выйти не в чем, — ответила она. — Это вот на мне единственное платье, которое я надеваю для тебя. Да и оно старенькое. А в остальное время хожу кой в чем, форменной замарашкой. Перед собой стыдно.

— Действительно, чертовщина. Айда на базар!

Сенька повел ее на базар в волостное село, в котором он когда-то раскулачивал богатых жителей и где бушевали эсеровские мятежи. И тут теперь все обновилось. Новенькие постоялые дворы и трактиры, лавки и склады, новые вывески. Вывески новые, слова старые: «Бакалея. Агромадный выбор первосортных товаров. Семен Трешников с сыновьями». Этих богатеев Сенька тогда сажал в кутузку, вызывал в волкомбед, обыскивал, кричал на них. Как все меняется на глазах, даже трудно в это поверить.

Базар бушевал как прибой. В скотном ряду блеяние, мычание, ржание. Во всю длину села рыбные, мясные, хлебные ряды. Буртами навалена пшеница, тушами мясо, в корзинах живность — птица и поросята. На возах сидели румяные бабы в раздутых сарафанах и щелкали орехи или грызли семечки, похвалялись друг перед дружкой обновками. Изделия кустарных промыслов: дуги, конское убранство, глиняная посуда, сохи и бороны, кадки, домашняя деревенская утварь — все это лежало на разостланных рогожках и дерюгах навалом, запрудив проходы, переулки, все свободные от людского потока места на селе. В конном ряду оглушали выкрики менял, испытывающих коней, перебранка, божба, уговоры, хлопанье по рукам. В красном ряду около новеньких деревянных лавок — гурьба баб и девок с обновками, штуками ситца, сатина, трикотажа.

Сенька и Грунька протискались к прилавку. И вот Сенька увидел, как разгорелись Грунькины глаза, как она, зажав деньги в кулаке, мучила терпеливого краснорядца, который развертывал перед нею один кусок ситца ярче другого. Грунька не знала сама, на каком остановиться. Приставляла кусок материи к груди, к бедрам, любовалась, спрашивала всех:

— Пригоже ли так?

Сперва купила один отрез, а когда купила, то вдруг понравился другой.

Все оставшиеся от ярмарочного заработка деньги — двадцать рублей — Сенька отдал в ее распоряжение и обрек ее на страшные муки и хлопоты. Она хотела извлечь из них как можно больший эффект. И кроме отрезов на платье она накупила ненужной всякой всячины по мелочам: зеркальце, румяна, белила, шпильки, монисто, медное колечко со стекляшкой, две пары чулок, носовой платочек. Она радовалась всему, как ребенок не радуется, и на выпускала из своей руки руку Сеньки и глядела на него обожающими глазами.

Июльское солнце обливало базар маревом зноя. Разряженные и раскрасневшиеся девки поснимали косынки, расстегнули кофты. Беспоясные парни с распахнутыми воротами угощали их лимонадом в бокалах, выставленных офенями на опрокинутых кадках в самой толчее народа. Звонили у Покровской церкви к обедне. К церкви шли мужики в лаковых сапогах бутылкой, в суконных картузах с блестящими козырьками, на которых искрилось солнце. Пышногрудые бабы в широченных сарафанах, ярких, как небо, как море, как весенняя зелень, с цветами, как майская озимь, плыли толпами вдоль ограды Покровской церкви. Раздолье для кисти Кустодиева.

Грунька опьянела от счастья.

После того как она навязала два больших узла покупок, у ней еще остались деньги, и она накупила еще канвы, стекляруса, мотки ниток, английских булавок, гребешок, брошку — фиолетового жучка на пружинке. Все это она уложила в платочек и спрятала за пазуху.

После этого они пошли в душный, забитый народом и шумный, как улей, трактир Полушкина.

За буфетом стоял сам толстый Полушкин. Со всех сторон окружала его деревенская снедь, она висела и лежала на блюдах: кренделя, сухая вобла в связках, копченая колбаса, калачи, коржики. Полушкин увидал Сеньку, кивнул приветливо:

— Мое вам! Вот так-то. По ученой части пошли. Дело, дело. Ну что ж, все становится на свое место. Еремка, освободи место Семену Иванычу и ихней супруге.

Шестерка подвел их к столу, с которого прогнал двух хилых старух (они размачивали в кипятке затвердевшие от времени крендели), и принял заказ: на пару чаю, на полфунта колбасы, на два калача. Расторопный шестерка о чем-то пошептался с хозяином и полетел стрелой в кухню. Вскоре он принес кипяток в новом чайнике с цветами, калачи были свежие, колбаса тоже. (Полушкин помнил Сеньку, который конфисковал у него в Октябре из погреба спрятанные кули с сахаром и рисом.) Полушкин махнул рукой кому-то, и в углу запели под гармонь:

Грунька пила чай, закусывала калачом, по крошечке откусывала от кружочка колбасы и вся сияла от счастья. То и дело развязывала узлы и любовалась на покупки. Одно ее мучило:

— Не передала ли?

Она показывала покупки соседкам по столу, и все ее вкус одобряли:

— Как раз. В самую, стало быть, точку…

А кругом беготня, гам, пьяные слезы, суматоха, споры, веселье.

Вышел кудрявый парень в шелковой рубахе, румяный как яблоко, раздул меха, грянул «Камаринскую». Мигнул подруге, солдатке Василисе, развеселой хмельной бабе в плисовой кофте.

— Василиса, царевна души моей, руби плясовую!

Та тряхнула рукавом, тронула за оборку подол сатинового платья, показала со всех сторон башмаки с застежками и красные чулки до колен и затрясла круглыми плечами:

— Звенит в мошне — форси вволю, — закричал гармонист, — пусто — отпрянь одаль, гольтепа. Василиса, поддай пару, ходи козырем на копылках. Ух-ма! Кто гуляет? Мельник Яшка гуляет. Эх, печки-лавочки! Покажем ухватку!

Народ раздвинулся около стен в широкий круг. Слышалось:

— Хлестко гуляют.

— Есть на что, вот и гуляют.

И этого кудрявого мельника Сенька тоже ревизовал и не раз сажал в кутузку за спекуляцию хлебом. Тот, увидев Сеньку, резвее заиграл:

— Ужели мы не можем различать людей. Василиса, потешь студента.

Василиса обернулась, обняла Сеньку, смачно поцеловала в губы под смех толпы:

— Пшеничный мой, карандашик зазнобистый. Уважу.

Сенька с трудом освободился из ее цепких рук под гогот и соленые шутки:

— Ты ему, Василиса, не шибко сладка. Нет той, поди, пухлявости, как у городских. Телом суха.

— Мясо на костях завсегда слаще, — ответила Василиса и опять пустилась в пляс.

— Постав-то, постав-то у ней каков, за первый сорт.

А гармонист оглашал:

— Василиса, ягодка моя садовая. Дуй, Василиса, вовсю, подсыпай горячих…

— Вот ба…

— Хороша Маша, да не ваша.

К вечеру пришли они домой. Сбежались к Груньке все соседки и разглядывали покупки целый вечер. Диво-дивное, сколько было оханья и аханья, всяких советов, пересудов. У какой швеи шить? Какой фасон выбрать? По-новому или по старинке?

Сшили платье по-новому, узкое в талии, короткое до колен, и в ближайшее же воскресенье, чтобы сделать Сеньке приятное, Грунька первый раз вышла на гулянку.

Сияло солнце, колосилась желтая нива, белела гречиха, блестела вдали речка Печесь. Девки гуляли по опушке леса в пестрых, ярких сарафанах и пели частушки под гармонь. Или, рассевшись полукругами под молодыми кудрявыми березками на траве, вели веселые беседы. Около них увивались парни. У Груньки не было близких подруг, и она вышла вдвоем с соседкой — убогой старой девой. Грунька выглядела очень привлекательно и сразу стала заметной на гулянке. Парни так и впились в нее глазами, девки ахнули от удивления, увидя ее в таком нарядном платье, в бусах, в серьгах и при медном колечке.