Сенька издали наблюдал это. И сердце его наполнялось гордостью. Парни начали обсуждать Груньку. Девка хоть куда, только жениться на ней никто не будет: возьми замуж — подушки и той нету. А Грунька, чувствуя, что ею любуются, до того осмелела, что, посадив подругу под деревце, сама присоединилась к артели девок. И тут она стала заметнее всех и краше. А на гулянку все больше и больше прибывало молодежи. Вскоре прибыла шумная ватага парней и мужиков во главе с Ванькой Канашевым, сыном мельника и бакалейщика. Он был уже женат, но по воскресным дням иногда во хмелю выходил на гулянку, окруженный прихвостнями, и приносил с собой гостинцы и водку. Поэтому к нему и льнули. И на этот раз он вынул из кармана полбутылку, сказал:

— Винца ковырнем.

И бутылка пошла по кругу, потом Ванька горстями выгреб из карманов маковые леденцы, бросил их на землю, парни расхватали и принялись сосать.

Увидели Груньку.

— Ай да Грунька! Какие фасоны показывает. Мы думали, она таракан запечный, а она чисто краля нарисованная.

— Факт. Французская булка, — сказал Ванька. — Сдобы в ней одному не вылакать. Вот ба…

— Братун! — воскликнул другой парень. — Ее со студентом в лесу видали. Она с ним крутит. Не вру, хоть в землю провалиться.

— Вот черт, а? Уже присосался. Ну скажи ты, удача какая!

— Выучился там, тихоня, в городе-то за пшеничными гоняться.

Стали вспоминать, кто бы с нею когда-нибудь гулял, и никто не вспомнил, хотя никто ни капельки и не сомневался, что она «в доску гулящая»…

— Пустить ее, братцы, цветком, — шепотом произнес Ванька. — Можете вы это али нету?

Глаза у всех оживились.

— Боязно, — ответили парни. — Засудят. Пережиток, то-се. Нынче за бабу вон как заступаются…

— На цугундер потянут.

— Тут без бутылки все-таки не обойдешься.

— За чем же дело стало, — ответил Ванька. — Сообразим еще для смелости.

И выбросил деньги на траву. Их подхватили парни и помчались к шинкарке на край села. Через двадцать минут они принесли еще бутылку и опять распили «с астрономией», то есть из горлышка, дном кверху.

— Пустить цветком… Пустить цветком, — то и дело эта фраза повторялась в кругу. — Заголим до пояса Груньку, покажем фокус, насмешим людей. Вспомним старинку, которую Сенька с плеча рубит и губит.

— Да что тут калякать. Цапай ее.

Парни искали глазами Груньку. И когда гурьба девок поравнялась с компанией, парни отбили Груньку в сторону, погнали в чащу леса и тут окружили ее.

Подняли ее платье, обнажив тело до пояса, и завязали в узел подол над головой, руки ее очутились как бы внутри мешка. Спеленали. Так ее вывели на опушку леса, в самое людное место, и пустили. Грунька стала метаться туда-сюда, пробуя изнутри разорвать этот мешок. Пьяные парни надрывались от хохота. Сенька увидел это, когда потеха была уже в полном разгаре.

Раздвинув кольцо сборища, он поймал Груньку, трепыхающуюся в завязанном платье как птица в силках, распутал узел, развязал платье на виду у всех глазеющих парней. Когда она увидела вокруг себя чужих людей, невольно прижалась к нему, как бы ища защиты.

Все были изумлены от неожиданного открытия: так вот кто ее защитник и зазноба. Сенька повел ее в сторону под березы.

— Ясно как божий день, — услышал он сзади. — Знаем, что знаем.

Он обернулся и увидел лоснящуюся физиономию Ваньки, наглые глаза его.

— А что ты знаешь? — еле одерживая себя, спросил Сенька.

— Отчаливай, — огрызнулся Ванька.

— Нет, что ты знаешь? — Сенька наступал на него.

— А я говорю, отчаливай или взвешу.

И Ванька показал здоровенный свой кулак. Инстинктивно Сенька почуял в нем затейника всей этой истории и ринулся вперед. Началась потасовка. Ванька был приземистый, плотный и жилистый парень. Он был ниже ростом ловкого и гибкого Сеньки, но зато кряжистее, упруже. Как ни силился Сенька сбить его с ног, повалить на обе лопатки, не мог. И совали друг другу кулаки в бока и грудь. А один раз Ванька изловчился и угодил Сеньке в скулу. Сенька ощутил вкус соленой крови, и это его разозлило сильнее. Они оба упали на траву и стали кататься по ней клубком. Их окружили и криками и советами раззадоривали:

— Ванька, бей в душу!

— Сенька, загибай салазки!.. Загибай…

— По соплям, по соплям его…

— Хватай, хватай снизу! Ниже живота норови…

Наконец Сенька подмял под себя пьяного рычащего Ваньку, сунул ему в бок раз, другой и приказал:

— Корись!

— Не покорюсь, — прокричал Ванька снизу. — Ни в жись не покорюсь. Я двужильный. В гроб, в бога…

— Ах, ты двужильный? Так на вот тебе…

Сенька дал ему кулаком по шее, так что тот вскрикнул и раскинул руки.

— Корюсь… — прохрипел он.

Сенька отпустил его и стал оправлять рубаху на ходу. Рубаха вся была изорвана в клочья. На глазу был огромный фонарь, лицо все исцарапано и искусано. Сенька поискал Груньку, но та давно в ужасе убежала домой, сгорая от стыда и позора.

— Идиотизм деревенской жизни, — проворчал Сенька, оглядывая хохочущих парней.

Он пошел к реке и искупался. Тяжелые мысли давили его. Теперь имя его приклеят к имени Груньки и будут их трепать вместе.

«Делать нечего. Теперь надо определенно жениться. Иначе они изведут ее совсем».

Как только он переступил порог дома, так сразу и понял, что тут все уже знали во всех подробностях и с самыми фантастическими добавлениями.

Мать, увидя его, тут же ахнула, ноги ее подкосились, она рухнула на лавку и зарыдала. Отец в кути чинил хомут. Он только взглянул искоса на сына и продолжал свое дело. Невестка, подняв кверху руки, в изумлении застыла как статуя.

Отец отложил хомут в сторону и стал сучить дратву, стоя спиной к сыну.

— Ну да и ну! — говорил он сам себе. — Об нас что толковать? Мы люди темные, в палочной академии учились — тыкали друг другу в морду по пьянке. А вот культурные комсомолы то же делают, это удивительно. И где он этому научился? В институте? Преподают, стало быть, и там эту науку — скуловорот. Ну и времечко наступило. Последний мужик-вахлак, сиволапый серый неуч и тот не позволит этакой низости — путаться с потаскушками и из-за них с пьянчужками драться. Позор на мою седую голову. Я и глазам своим не поверил бы да и людям запретил бы это говорить, да вот на факте вижу твою физиономию. Притчей во языцех и ты стал, и вся семья наша в округе. Слова дурного я про себя не слышал. А о матери и говорить нечего, она до замужества на парней стеснялась глядеть, не то что-нибудь другое. И отец мой, и дед мой, и я сам до женитьбы к девкам близко не подходил. Оженившись, на чужих баб очей не поднимал. Смирно весь век жили, оглядывались, кому бы на ногу не наступить.

Сноха Анна всех раньше освоилась с ситуацией. Она с лукаво-выжидательным выражением лица молча поставила на стол перед Сенькой миску щей и положила ломоть хлеба. Сенька угадывал, как ее всю распирало от ожидания предстоящего в таких случаях семейного скандала. Удачливые в браке и добродетельные молодки свинцовой ненавистью ненавидели всех баб и девок «гулен», в которых видели возможных соблазнительниц их мужей и разлучниц.

Сенька щи хлебал автоматически. Сердце его горело и трепетало. Он глядел в миску и прислушивался к тихому всхлипыванию матери.

— Мамынька-то с горя убивается, — встряла невестка. — И ее понимать надо, Семен Иваныч. Ты человек чересчур ученый, а опозорил всю семью навек. Теперь не только ей, но и мне стыдно на колодец выйти. Грунькой, этой поганой шкурой, наши парни все до одного брезгуют, а не только что…

— Уйди, Анна, я могу тебя ударить…

— Не посмеешь, у меня муж есть. Свою жену побей лучше. А ты пожалей мать-то. Уезжай скорее с глаз долой. В могилу ее сведешь заживо.

— Ну и уеду, — вскричал Сенька в сердцах. — Можете ли вы это понимать? Скучно с вами до смерти. Средневековые взгляды, тупая жестокость, палата номер шесть, нет, хуже…

Он выбежал на крыльцо и стал мочить холодной водой воспаленную голову.