Теперь он целыми днями бродил по базарам, по улицам и скверам, присматривался к жизни городской толпы, к ее занятиям, страстям и интересам. И наконец забрел на Мытный двор. На Мытном дворе за годы нэпа все преобразилось. Вместо отбросов и отребья, которым торговали дотоле, смрадной требухи, которую вынимали из глиняных горшков, вместо ужасных изделий из отрубей, осиновой коры и жмыха, вместо прокисшей тошнотворной капусты теперь везде на новеньких, окованных жестью столах навалом лежала крестьянская живность: туши овец, свиней и коров, колбасы, мед в ушатах, сметана в кадках, яйца в самодельных плетенках, молоко в сверкающих бидонах, горы свежих кур и индюшек. Вдоль стен висели на железных крючках копченые окорока, астраханские балыки, волжская осетрина, в белоснежных деревянных садках плескалась живая стерлядь. На возах, расположенных у стен рынка, — горы яблок, дынь, арбузов, помидоров, огурцов. Ягодные ряды — пиршество для глаз: малина в свежих корзинах, смородина, костяника, черника.

Сытые, раскормленные поселянки, краснолицые, лунообразные, в цветастых полушалках и персидских платках, весело зазывали к прилавкам покупателей, наперебой расхваливали свой товар, улыбались, отпускали ядреные шутки, совали в руку фрукты, ягоды — просили попробовать. От них нельзя было отвязаться, не надо, да купишь. В двухколесных ручных тележках рыбаки, здоровые парни прибрежных волжских сел, развозили астраханскую селедку «залом», вяленую воблу, нанизанную на бечевку сотнями, жирную тарань. С рук продавали паюсную икру, кетовую и щучью в ведрах. Рыбаки из Городца торговали живой щукой и судаком. Рыба возилась в деревянных корытах. Покупатели хватали ее рукой, обмеривали локтями и бросали обратно.

— Недомерок.

— Сам ты недомерок, — отвечал продавец. — К столу городского головы Сироткина не больше подавалось…

Девки, окутанные связками белых грибов, толкались в густой толпе и предлагали грибы понюхать. То и дело слышалось:

— Боровики из Васильсурска.

— Рыжики с Линды-реки.

— Грузди с Суры. Бугров ел и хвалил.

Вдоль всего базара — кадки с огурцами, квашеной капустой, мочеными яблоками. Бабы наперебой зазывали.

— Подновские огурчики. Сама императрица едала. Императрица Екатерина вторая.

— Цветная капуста. Граф Шереметев к столу брал, хвалил. Граф Шереметев… Граф Шереметев хвалил.

Возродилась на задворках базара биржа чернорабочей силы. Тут стояли парни с тележками для перевозки ручной клади, ассенизаторы («золотари»), водопроводчики, маляры, штукатуры, стекольщики, дровоколы, пильщики и т. д.

Они сидели и стояли как попало вдоль облезлой кирпичной стены при выходе с рынка, каждый со своим инструментом. Домохозяйки, поставив перегруженные снедью корзины на мостовую, горячо торговались с ними. То надо поколоть дров, то застеклить окна, то починить запор, то почистить печку. Пахарев разглядывал этих поденщиков с острым любопытством, уж очень типичны и живописны они были, эти прирожденные волгари, в своей причудливой одежде, начиная с обтрепанных военных френчей с бесчисленными обшарпанными кармашками и кончая истасканными буржуйскими сюртуками, выменянными на картошку.

Особенно привлекла Сеньку одна фигура худощавого, крепкого, жилистого мужика, всего обросшего волосами. Медведь с умными, пронизывающими глазами. На нем были рваная фетровая шляпа и меховая душегрейка, залатанные плисовые шаровары. Именно так изображают на сценах городских босяков из «бывших». Он сидел на каменном выступе выщербленной стены, а у ног его лежал богатырский топор-колун и рядом, прислоненная к стене, пила, замотанная тряпьем. Что-то знакомое мелькнуло Пахареву в изборожденном глубокими морщинами лице старика Мефистофеля.

— Карл Иваныч, — произнес Сенька нерешительно, но радостно. — Или я ошибаюсь?

— Истинно так меня звали раньше, — ответил старик, — но сейчас я живу под кличкой Недорезанный.

— Как же так, Карл Иваныч?

— Очень просто. Всех почти дворян и буржуев — моих знакомых — перерезали за эти годы, один я из них остался жив. Вот меня и прозвали Недорезанным.

— Вы помните меня?

Старик вгляделся в Сеньку и покачал головой:

— Извините, склероз.

— Ведь я вас выселял из усадьбы графов Орловых-Давыдовых. В период комбедов.

Старик нахмурился.

— Да. Я был управляющим усадьбой тридцать лет, по приезде из Пруссии. Фортуна изменила нам. Да и нам ли только? Царям и князьям изменила, великим мира сего. Все рожденное обречено на смерть. Человек — это звучит очень негордо. Садитесь, поговорим. Теперь я не классовый враг и паразит, а дровокол, хожу по домам и зарабатываю на хлеб честным трудом…

Сенька присел на каменный выступ.

Старик продолжал:

— Октябрь лишил меня всего. Я остался наг, как Иов. Зато отсиделся от грозных событий, остался жив, чему и сам не могу надивиться. Я торговал на улице спичками и папиросами в розницу, валялся, ночуя под забором, мок под дождем, скитался по пристаням и дворам. И наконец доживаю свой век в скорби. Хотя, как указует время, события и капризы лукавы. Колесо покатилось вспять. И я надеюсь теперь по примеру других выкарабкаться из этого «дна», воспетого нашим славным нижегородцем.

Он указал на бушующий поток людей у ворот Мытного двора.

— Стихия. Она и поглотит, ниспровергнув, она и вознесет. Надо уметь выкарабкаться и удержаться на поверхности ее.

Сенька глянул на Недорезанного, когда-то всесильного в округе, с нескрываемым изумлением, как смотрят дети, впервые встретив слада или носорога.

— Погляди-ко, Недорезанный нового подручного нанимает. Да ведь и он сбежит, — услышал Пахарев за спиной.

— А вам в самом дело нужен помощник? — спросил Сенька.

— Нужен, и очень. Но вот беда, в подручных-то мне не везет. С революцией разучились люди послушанию. А только при полном послушании вырабатывается незаменимый работник. Инструмент у меня превосходный (он погладил топор и пилу), да уж и клиентура наилучшая. Только помощники больше одного дня не выдерживают, убегают: «Тяжело». О качестве труда думать вовсе разучились. Все бы поскорее сделать да похуже. Ну а сорвать больше. Недобропорядочно. Вот сейчас и сижу, дежурю, прикидываю, кого бы постарательнее взять.

— Возьмите меня, — сказал Сенька, — я постараюсь.

— И старанья мало. Нужен талант к работе. Чтобы от добросовестно выполняемой работы радовалась душа.

— Я из крестьян, всякий физический, даже тяжелый труд для меня привычен. И в деньгах очень нуждаюсь. Сказать по правде — другой день не евши.

— Вот такой подручный мне подходящ. Нужда уму-разуму учит.

Они быстро сговорились. Пахарев получил четвертную часть выручки. Недорезанному за инструмент, опыт и знакомую клиентуру три четверти. Так установил он сам, исходя из одного ему известного расчета, который казался обоим, однако, справедливым. Сенька и тому был рад. Утром, поднявшись с зарей, Сенька ждал Недорезанного на Сенной площади (Недорезанный жил у своего бывшего батрака в поселке Лапшиха, недалеко от Сенной).

Покупали у бабы требуху и хлеб и, закусывая на ходу, шли на работу к какой-нибудь домохозяйке колоть дрова. Хотя на трамвае стоило доехать до места три копейки, Недорезанный предпочитал ходить только пешком.

— У кого нет времени для пешей ходьбы, — говорил он, — у того скоро окажется слишком много времени для болезней.

Работодатели сами искали Недорезанного, и Пахарев понимал почему. Недорезанный все делал аккуратно и с педантичной добросовестностью. Пила так и пела в его руках. Колол он дрова виртуозно, каждое движение выверено. Ни одно усилие не было лишним. Пахарев во всем старался ему подражать и наконец так втянулся в работу, так приладился у напарника, что они стали одним целым. Всегда приходилось Пахареву на день по нескольку рублей за вычетом харчей. Это был, конечно, неслыханный заработок для поденщика. Разумеется, ноги и руки Сенькины после работы гудели, тело свое он еле доносил до постели, зато уж и спал как убитый и во сне видел только одного своего патрона, молчаливо (разговор — враг работы), методично (разбросанность — враг работы), с одного маху раскалывающего полено на две равные половины и легким движением подбрасывающего их к ногам Пахарева. Отдыхали они раз в день во время обеда. Обедали на вольном воздухе, усевшись на чурбан. Еду закупал сам Недорезанный, всегда одну и ту же, и в одном и том же количестве, и в том же самом соотношении: мясо, овощи, хлеб, чеснок, пиво.