Вновь назначенный вместо профессора Зильберова ректором института, Давид Григорьевич Лурьев был фактически сам студентом, потому что, руководя вузом, он одновременно и учился в нем. Это был парадокс эпохи, вполне объяснимый и никого тогда не удивлявший. Давиду Григорьевичу было немногим более двадцати лет, и он выглядел юнцом. Он был застенчив, опускал глаза. Но всем казалось удивительным, держался робко и, когда разговаривал со студентками, что при этом тихом и скромном парне, именно при нем, и началась коренная и беспощадная ломка и перестройка всех звеньев вуза. Часть профессоров, явно антисоветски настроенная, была уволена. Появились новые лекторы и новые дисциплины: история партии, история социализма, история общественных наук, исторический и диалектический материализм. Оргнизовалась партячейка. При наборе студентов на первый курс предпочтение отдавали рабфаковцам — парням и девушкам непосредственно с фабрик, заводов, из деревень. Приказом было введено обязательное посещение лекций. Это уж было совершенно неслыханно. Нефедыч скинул замусоленную ливрею, студентов стал называть «товарищами», больше не расхаживал по аудиториям, не делал замечаний; он стоял в швейцарской и снимал с каждого верхнюю одежду. Иван Иванович не сидел в пальто, снял с шеи грязный шарф и надел темный галстук, пахнущий нафталином. Помещения стали отапливаться, подметаться, проветриваться. Сгинула толчея в коридорах, прекратился галдеж. Везде: в кабинетах, в аудиториях, в канцелярии, в библиотеке — воцарилась сдержанная деловая атмосфера.

Засунув руки в карман простенькой куртки, проходил по институту деликатный молодой человек, всем уступал дорогу и по-товарищески здоровался, на ходу перекидывался будничными словами, никогда не повышал тона, а так закручивал гайки в любом деле, что все только ахали да пожимали плечами.

— Лурьев? Кто он такой? Откуда взялся?

Его видели в общежитиях. Иногда совсем незамеченным появлялся он на лекциях, сидел на скамейке задних рядов и что-то заносил в блокнотик. Все делал без суеты, без замечаний, без дискуссий. Но каждый теперь на своем месте осматривался, подтягивался.

Появился вдруг новый кружок в институте с негромким названием: «кружок политграмоты» (им руководил сам ректор). Но именно там, на этом кружке, фонтаном забила живая мысль, поднимались решительно все злободневные и наболевшие вопросы: теория Шпенглера о закате Европы, сменовеховство, нэп, новые нужды молодой России. На кружок никого не тянули, вывешивалось объявление, и только. Но туда шли охотно. Число посетителей росло день ото дня, потому что там было интересно, непринужденно. Тут впервые Пахарев встретил старика с лицом, изборожденным морщинами, в одежде простого рабочего. Лурьев почтительно обращался к нему, когда затруднялся в ответах, и тот охотно разъяснял, как складывается РСДРП(б), говорил о встречах с Лениным, о съездах партии, о баррикадах в 1905 году, о большевиках в Государственной думе, о царской каторге и ссылке. Этот старик знал всех руководителей партии в лицо, рассказывал о них так интересно, что дух захватывало. Лурьев называл его Мартыном Николаевичем. Это был Лядов — соратник Ленина. Пахареву довелось столкнуться с ним: как раз вскоре после дуэли ректор вызвал Пахарева к себе в кабинет. Там сидел Лядов и курил, пуская дым в окошко (сам ректор не курил и на стене у него висела дощечка: «Здесь не курят»), подле него стоял молодой человек с искрящимися глазами, в солдатской гимнастерке, с брезентовым портфелем в руках. Это был Елкин, филолог. Он прошел через рабфак, имел за спиною стаж заводской партработы.

— Вот вам тот самый Пахарев, о котором шла речь, — сказал ректор, — Пахарев покраснел и поежился. Мурашки поползли по спине. — А вот Мартын Николаевич Лядов, он будет читать у нас общий курс истории РКП(б). А это — Елкин, секретарь нашей партячейки, он же руководитель облпролетстуда…

Елкин пожал Пахареву руку:

— А мы знакомы с этим мушкетером.

Мартын Лядов улыбнулся при слове «мушкетер».

— Так, значит, стрелялись? — спросил он. — Запоздалые самураи.

— Карикатура на благородство, — сердито заговорил Елкин. — Из грязи да в князи. Эх ты. В семи водах вас надо стирать, в семи ступах толочь, тогда что-нибудь да выйдет. Давай-ка, брат, начистоту, что там у вас заварилось?

Сенька не мог поднять глаз от стыда.

— Ко мне приходила квартирная хозяйка нашего Бестужева, — сказал Лурьев. — Так она прямо заявила, что ее квартиранта собирается убить Пахарев. Потом звонили из губкома: вы что же там, возрождаете ритуальные убийства? Что я мог ответить?

Ректор подал Пахареву местную газету. В ней в самом фантастическом виде описывалась злополучная дуэль. Угадывался слог перепуганной Катиш.

— Следовало бы тебе всыпать горячих! — сказал Елкин. — Ишь какой Дон-Кихот выискался, борец за правду. Если уж на то пошло, двинул бы этому аристократишке в зубы — и делу конец. Мы разобрали бы этот конфликт в пролетстуде, тебе — баню, ему — по шапке и — из института. А теперь ты с ним на одной стезе… Гога и Магога… Однако ты небезнадежен, мы тебя перекуем. Я о тебе справки навел и знаю тебя теперь как облупленного. В деревне ты был как солдат на передовой. Дело! А здесь — завяз в болоте обывательщины. В лучшем случае болтаешься в арьергарде. До анархизма дошел. Зло решил в одиночку подсекать. И притом старыми барскими приемами. Бакунин, не меньше того. Смотри ты у нас! — Он погрозил пальцем. — Оторвался от живого дела. Надо опять поработать с массой. У тебя опыт организации, ты — массовик…

— Его, этот социальный опыт классовой борьбы, из книг, не вычитаешь, — сказал Лядов. — Его и со слов не переймешь. Знание, конечно, сила, но тайное знание — тайная сила. То, чему мы научимся сами, полезнее и важнее того, что мы получаем от других. А ведь были на самом низу… Комбед — незаменимая школа жизни, — обернулся к Елкину. — Да ведь это для вас клад, Елкин, такие люди…

— Я тоже так думаю, Мартын Николаевич, — ответил Елкин. — Я его анкету из тысячи других анкет сразу отличил… Но только его надо, Мартын Николаевич, еще очень здорово корректировать.

— Всех нас надо корректировать. У Маркса хорошо сказано: в революционной деятельности изменение самого себя совпадает с преобразованием обстоятельств.

И вдруг вопрос Пахареву:

— Почему не посетили мою первую лекцию?

— Болел. Ходил на пристани грузить воблу. Задел кулем за трап и вместе с кулем бултыхнулся в воду. Ногу повредил. Целую неделю провалялся.

— Трудно живется?

— Мне? Не очень.

— Отец помогает?

— Нет, знакомые. У меня много здесь земляков: каменщики, матросы, рабочие в Сормове, шестерки. Особенно шестерки-ровесники поддерживают меня здорово. У них всегда и хлеб после гостей остается, и похлебка. Придешь вечерком, навалишься, так и сыт на неделю.

— Вот, вот, поглядите на него, — опять встрял Елкин. — Он и тут, партизан, борется в одиночку. Так я его запрягу в пролетстуде заведовать бытовой комиссией. Тут он будет не только себе, но и другим приискивать работу. Я тебя приструню бороться за новый быт, я вас всех приструню, коли вовремя не поварились в рабочем котле…

Его прервал ректор:

— Так-то оно так, — сказал он мягко и чуть улыбнувшись. — Но, Елкин, мы — за чистоту средств борьбы. Приструню да приструню… Никто не приносит столько вреда правде и справедливости, как те, которые борются за них недостойным способом. Они вызывают озлобление против самой правды, которую защищают.

Елкин рассеянно моргал глазами, а Лурьев между тем продолжал, обращаясь только к Пахареву:

— Скоро, Пахарев, мы добьемся еще больше стипендий для лучших студентов, выходцев из народа… И, кроме того, хочешь не хочешь, а надо производить чистку. Речь идет не о подозрительном подсматривании друг за другом, а о решительном отсечении чуждых.