— В этом вся загвоздка! — сказал Елкин. — Вузы стали бруствером, за которым спрятались осколки разбитого вдребезги. Паршивая овца все стадо портит.

— А нам нужно ухо держать востро, чтобы воспитание молодежи не велось без руля без ветрил, — продолжал Лурьев. — А на кого нам опираться, Пахарев, как не на вас, выходцев из трудовых масс, прошедших школу практической советской работы? А вы что делаете? Деретесь на дуэлях? С кем? С отпрыском родовитого дворянства. Курам на смех.

— Мертвый хватает живого, — поддакнул Лядов и засмеялся. — Елкин, ваша армия в разброде.

— Факт, — немедленно согласился Елкин. — Сейчас у нас военного фронта нет, так здесь фронт. Борьба со смертяшкиными. Гнилая интеллигенция! Понятно! Сейчас куда труднее, чем на фронте. Фронт — что? Враг перед тобой, все ясно. А тут сперва надо найти врага, он хотя и рядом, но ловко замаскирован. Понятно?

— Понятно, — сказал Пахарев. — Я в деревне был, так теперь тех богачей, которых я раскулачивал, называют «культурными хозяевами». Прямо с ума можно сойти.

— А ты не сходи.

Он указал в сторону Волги. Из окна были видны суда, веселые, заново выкрашенные и подновленные, бойко бороздившие воды стрежня. На судах везли товары молодой поросли нижегородских купцов. Фамилии у них были другие. Не Бугровы, не Башкировы, не Дегтяревы, а Ванькины, Манькины, Танькины.

— Новые люди — новые дела, — продолжал Елкин. — И в идеологии у них тоже своя смена вех. Эти свеженькие предприниматели умнее прежних. Опыт отцов за плечами. Каким камнем их ни придави, из-под всякого вылезут. Чуть где советский плетень пониже, они тут как тут и перескакивают.

Душа массовика-пропагандиста взяла свое. Елкин взвился.

— Гады! Был бы мир для них пловом, а они ложкой. Червяк, известно, самое спелое яблоко точит. Они в галстуках ходят, на носу-то золотое пенсне, бабам ручки целуют, на дуэлях стреляются… Джентльмены!

— Тише, Елкин, тише, — заметил ректор. — Они тоже за Советскую власть, только за такую, которая их не трогала бы. Что творится в мире, вы, наверное, знаете, — обратился он к Пахареву. — Не только на Западе, но и у нас кое-где раздаются вопли: «Куда мы идем? Для чего нужна промышленность, наука, культура, цивилизация? Все прах и суета! Умрем же!» И у нас один профессор проговорился на Ученом совете. — Лурьев обернулся в сторону Лядова. — «Как ужасно, что человечество обречено на будущее!» Каково, Мартын Николаевич?

— Такая достоевщина для нас никогда не была нова, — усмехнулся Лядов. — Еще в гимназии мы обсасывали эти сентенции Ивана Карамазова. Но нам ясно одно: мы живем и работаем для будущих поколений.

— Так вот, Пахарев, впрягайтесь в хомут, — сказал ректор. — За тем мы вас и позвали, а дуэль — мальчишество. Болезнями юности тоже надо переболеть, как корью. Нам сейчас в доле культуры до зарезу нужны свои люди.

На лестнице, сходя вниз, Елкин вынул кусок черного хлеба, разломил надвое, дал Пахареву:

— Есть на месте некогда. Заправляюсь на ходу. Едят теперь слаще всех нэпачи. Пускай едят. Наше дело быть на страже. Значит, вдолбили тебе там (кивок головы в сторону кабинета ректора), вдолбили линию?

— Вдолбили.

— Линия правильная. Как ни бузи, брат, как ни ерепенься — железный закон истории тебя все равно взнуздает… Сильно потянешь, любая веревка лопнет… Вот тебе и нэп. Ленин-то как нас всех образумил.

Они вышли в Благовещенский садик, тронутый багрянцем осени. Ковер из опавших листьев лежал на траве.

— Силен! — похвалил Елкин ректора. — У него сердце мягкое, воля жесткая, ума палата. Ты не гляди, что он молод, моложе меня, он все насквозь видит. Он как делает? Будто и не приказывает, а попробуй не выполни. Железная хватка. Он скоро всю нечисть выметет. Он себе на уме. Я в его дела немножко посвящен. Я тебе сейчас все разом растолкую, когда ко мне в кабинет придем…

Пахарев удивился: вишь ты, у него уже кабинет. Но когда они пришли в Дом Союзов — красивое здание подле кремля, Пахарев, убедился, что кабинетом Елкин называл фанеркой перегороженный в коридоре угол, без окна, со столом, заваленным бумагами. На полу валялись свертки газет и плакатов.

— Видишь, в чем собака зарыта, — сказал Елкин, — в вузах осталась поросль старой буржуазии… недобитые. Они оживились вместе с нэпом. И даже есть светлейшие, ну там графы, бароны, князья… В общем — мура. Не разберешь, кто с тобой на лекции сидит: спекулянт, эксплуататор или колчаковский прихвостень… Да, брат, тяжко это. Но будь в надежде, мы их вытряхнем, мы всех рассортируем за милую душу.

Он развернул перед Пахаревым лист бумаги, весь исписанный столбцами фамилий:

— Вот тут у меня все зафиксировано в списках. Проанализировано — кого куда. Проектик, конечно, подлежащий рассмотрению в комиссиях. Некоторых студентов я сам проанализировал. Вижу с лёта: чужак. Тут даже анкета ни к чему. Раз веры нет в будущее — один выход, отсечение… Если этот мусор в качестве воспитателей двинуть в массы, какую услугу мы окажем народу? Медвежью, конечно. Понимаешь? Чистить и чистить, чистить… Драить с песком, как матросы палубу драят… Потомки нам будут очень благодарны…

Он вынул из ящика стола продолговатый лист оберточной бумаги, разграфленный вдоль и поперек, — план работы пролетстуда на год. Там были предусмотрены разные комиссии, подкомиссии, отделы, подотделы, их функции, объем деятельности.

— Ты будешь, Пахарев, ведать бытовой комиссией. Тут у тебя опыт есть. Мы подыскиваем работу для студентов… Надо связаться с речным портом, с железной дорогой, с нарпитом, с вокзалами, фабриками и заводами. Очень бедствуют ребята, а из гордости молчат. Вот я — тоже нуждающийся, но у меня золотое дело в руках — я электромонтер. И себя кормлю, и мать, да еще двух пацанов-братишек. Вот сейчас здесь с делами управлюсь — и прямо на заработки. Отца моего — сормовского рабочего — понимаешь, убили. Отец было во флотилии Раскольникова. Маркина слышал? Вместе с Маркиным погиб мой отец.

Он заполнил какую-то графу ведомственного листа и добавил:

— Внес тебя в штат. Тебе будет легко работать под моим руководством. И, кроме того, в бытовой комиссии будет Пров Гривенников. А это — зубр по части хозяйственных дел. Прирожденный проводник кооперативного начала в народную жизнь. Кустарь из Хохломы. Мастак. У нас он возглавляет сектор питания. Мы за столовую спокойны. Ты сам знаешь, как подешевело и улучшилось у нас питание…

Пахарев этого не заметил.

— Ты приглядывайся к нему, заимствуй опыт…

— Нет уж, не буду.

— Что так?

— Так он же спекулянт.

— Может, не того имеешь в виду?

— Того, который женился на Ионкиной. Мародер первый сорт. Кулак.

— Вот всегда так говорят про дельных людей завистливые товарищи, особенно когда хотят их дискредитировать в глазах народа. Спроси на селе у того, кому ты насолил, и он скажет о тебе то же самое. А? Прикусил язык. Друг мой, доверие выше подозрений.

— Но я сам все это слышал от Бестужева. Бестужев — его сосед. Он порядочный человек и врать не станет…

— Те-те-те! Ах, дворянин у тебя порядочный человек? Куда подевался твой классовый подход? Классовый враг не может быть порядочным. Надо тебе приглядеться к Бестужеву…

Он досказал на ухо шепотом:

— Стой на страже. Все они ждут перемены политического ветра и пробуют сеять между нами вражду, чтобы ловить рыбку в мутной воде. Ты уже не первый ими обманут. Пахарев, при потере классового чутья на меня опирайся.

— У меня есть чутье, — обидчиво ответил Пахарев. — Елкин, ты сам обманут. Пустил щуку в реку, отдал Гривенникову снабжение.

Елкин вскинул на него свои карие пронзительные глаза и сказал:

— Сказано тебе — на меня опирайся. Иди, руководи, доверяй, но проверяй. Схвачено? Ну вот. Лапу…

— Где ты, Сенька, встречаешь татьянин день?

— Нигде. У меня, как тебе известно, ни денег, ни богатых родственников.

— Я тоже никуда, брат, не приглашен. Пойдем в таком случае к Иванову. Туда никого не приглашают, а коли пришел, то и гость. Принес — хорошо, а не принес — не спросят. Но я-то для вечера заготовил ядреную бражку из овсянки. Мне мать из Мурашкина прислала. Вот будет вам сюрприз. Приходи, и на тебя хватит.