Я вспомнил Сухова. Очень трудно искать, когда даже не знаешь, что искать. Так и тут: хорошо бы хоть понять, что могло случиться?

И тут меня осенило.

Я даже остановился. Дина тоже остановилась. Я схватил ее за плечи:

— Так ты думаешь… — сказал я, — ты думаешь, что… Она опять заплакала.

— Да прекрати ты реветь! — рассердился я. — У них что, были плохие отношения?

— Нет, что вы, — проговорила она, глотая слезы. — Сашка страшно любил его и уважал. И Эрнст Теодорович его любил…

— Тогда с какой же стати ему его убивать?

— Не знаю… — Она совершенно не могла сдержаться. — Но он пропал в то самое у-у-утро…

— А как ты считаешь, вообще-то Латынин мог бы убить человека?

Мне не следовало задавать ей этот вопрос. Вероятно, он мучил ее вторые сутки.

— Нет! — вскричала она в сильнейшем волнении. — Нет!

Дальше мы какое-то время шли молча. Она как будто начала успокаиваться. Я спросил:

— Скажи, твой Саша стихи пишет?

— Никакой он не мой, — вздохнула она скорее автоматически. Пишет. Плохие, кажется. А вы почему спросили?

продекламировал я. У меня удивительная память на всякую чушь. — Это не его?

— Его, — удивилась Дина, — А откуда вы это взяли? Он их никому не показывал, стеснялся. Только самым близким людям.

«Ну что ж, — подумал я, — значит, Кригер был Латынину самым близким человеком».

Мы подошли к машине.

— Дина, последний вопрос. Если бы Саше понадобилось от всех спрятаться, к кому бы он обратился за помощью?

Она ответила сразу:

— Я уже сама над этим думала. Из наших школьных — ни к кому. У нас стоящих мужиков почти что и нет, да и к тому же у них у всех полон дом родичей. Разве только… Есть у него один дружок детства, как же я про него забыла! Сын каких-то друзей его родителей, что ли. Витя Жильцов. Но он живет где-то у черта на рогах, мы к нему ни разу не ездили, только он к Латынину приезжал. Он тоже в школе учится, но в какой — не знаю. Только вряд ли он к нему поехал, там ведь тоже предки имеются, тут же позвонили бы латынинским. А больше не к кому.

Я занес в блокнот Витю, Динин телефон, дал ей свои координаты.

— Если что узнаешь — звони, — сказал я ей на прощание дежурную фразу нынешнего дня.

Потом я минут пять сидел в машине, откинув назад кресло, и прислушивался к собственным ощущениям. Есть у меня сейчас силы идти к Латыниным или нет? Я посмотрел в блокноте адрес. И вдруг понял, что сижу прямо перед их подъездом. Оказывается, Кригер с Латыниным жили в одном доме! Это почему-то решило дело.

— На каком этаже сто шестнадцатая? — спросил я у старушек, поднимаясь по ступенькам.

— На пятнадцатом, — ответили мне сразу и чуть не хором две или три из них. Не голова, а ЭВМ у этих бабушек!

После переговоров через дверь, разглядывания меня в глазок, к которому я подносил свое удостоверение, мне открыла высокая, статная женщина лет сорока, в бигуди. Я извинился за свой неожиданный визит, и меня впустили в прихожую, где предложили снять ботинки и надеть тапочки. Потом проводили в гостиную, усадили в кресло и попросили подождать.

Я огляделся. Уже в прихожей у меня зародилась некая мысль, которая в гостиной окончательно созрела и сформировалась. К тому времени, когда Елена Сергеевна, сняв бигуди, снова вышла ко мне, я имел четкую версию, по крайней мере, в отношении одной части событий.

На следующий день были похороны Кригера. Накануне вечером мне к Феликсу позвонила Марина Костина. Сто лет назад она была у нас старостой класса, но до сих пор, когда надо что-то организовать, собрать нас на вечер встречи или вот на похороны, инициатива всегда у нее в руках. Марина сообщила, что все взял на себя роно, будет два автобуса, в двенадцать часов у морга Второго меда.

— Слушай, — сказала она, — говорят, ты был чуть ли не свидетелем. Как это могло случиться?

— Вот именно, что «чуть», — ответил я. Машина, которую я переставлял с места на место, женщина с сумками, юные энтомологи, проскочившие у меня под рукой… — Я знаю не больше, чем ты.

Она вздохнула:

— Жалко-то как старика. А тебя я регулярно читаю. Молодец! Последний раз здорово ты этих подонков разнес!

— Спасибо, — сказал я, — А как ты меня здесь нашла?

— Твоя благоверная дала телефончик. Да, Нина, конечно, знала, где меня искать.

— Ничего при этом не сказала?

— А что говорить? Все ясно. Так ты теперь у нас жених?

— Вроде того.

— Жаль. Ты мне нравился. В седьмом классе.

— Ну, давай, вперед, — сказал я шутливо. — Вспомним молодость.

— Нет, годы не те. Муж, детей двое, да и растолстела я. Ищи себе, кто помоложе. Значит, понял: завтра в двенадцать. Но в двенадцать к моргу я приехать не сумел. Утром, едва я открыл дверь кабинета, зазвонил внутренний телефон.

— Ну слава Богу, ты пришел. — Это, конечно, был Завражный. — Иди ко мне, тут в приемной для тебя материал сидит.

— В каком смысле «сидит»?

— В прямом. Пришла женщина, ждет уже целый час, желает говорить только с тобой. У них там какой-то скандал, посмотри, может, как раз и сделаешь мне кусок.

— Глеб! — взмолился я. — У меня похороны через час и еще тысяча дел. Пусть Протасов займется, а?

— Игорь! — ответил он мне в тон. — Мне позарез нужен на следующие выходные твой материал, а не протасовский! И потом — человек пришел за практической помощью!

— Сразил, — сказал я, — давай ее сюда.

Это была банальная история коммунальной склоки. Со страшным концом.

Передо мной сидела пожилая седоволосая женщина и без особых эмоций рассказывала про свою жизнь. Она библиотекарь, ей пятьдесят восемь, у нее есть сын, молодой сын пожилой женщины. Она родила его в тридцать семь, без мужа, которого никогда не было. Это было сказано просто, в порядке информации, но я-то знал. почем идет такая простота.

Самую большую комнату в квартире занимал некто Кононенко. Хронический алкоголик, инвалид второй группы, состоящий на учете в психдиспансере. Насколько я понял, это был тот тип психически больного, болезненные проявления которого никогда почему-то не вредят ему самому. «Я — дурак! любил куражиться Кононенко в подпитии. — Всех могу порешить, и ничего мне не будет!» Два десятка лет прожила Нина Николаевна Кожина в постоянном ожидании, что еще может выкинуть ее сосед. А Кононенко не стеснялся ни в выражениях, ни в действиях. Я заметил, что Кожина избегает давать оценки, старается передать только факты, и уже это одно импонировало мне. Но из ее рассказа Кононенко вставал перед моими глазами: садист, циничный пакостник и при этом мелкий трус.

Подлец издевался изощренно, не оставлял следов, а происходило все без свидетелей: соседка из третьей комнаты, проводница в дальних поездах, неделями не бывала дома. В исполкоме сочувствовали, поставили их с сыном на очередь. Предложили Кононенко отдельную квартиру где-то в новом районе, но он гордо отказался: «Мне и тут хорошо!» По закону психически больному полагается отдельная площадь, но нигде в законе не сказано, что надо предоставлять ее насильно… Меняться в квартиру с таким соседом никто не хотел.

Шли годы. Сын Кожиной ходил в ясли, потом в сад, в школу, поступил в институт, в этом году перешел на пятый курс. И всю жизнь он видел рядом с собой Кононенко. Кононенко, без стука врывающегося в их комнату. Кононенко, выливающего суп, сваренный матерью, в уборную. Кононенко, оскорбляющего его мать площадными словами. Два месяца назад, вернувшись домой после занятий (Нина Николаевна была в это время на работе), он после каких-то слов, сказанных соседом, ударил его по голове сковородкой. После чего сам вызвал «скорую» и милицию.

Кононенко остался жив. У него был проломлен череп и оказалось тяжелое сотрясение мозга. Сейчас следствие закончено, дело передано в суд.