Разгорался, как серная спичка,

Синий месяц, синей и синей.

И звенела внизу перекличка

Голосов, бубенцов и саней.

Но и в шуме, и в вальсе, и в пенье

Я услышал за мерзлым стеклом,

Как гремят ледяные ступени

Под граненым твоим каблучком.

1922

«В досках забора синие щелки…»

В досках забора синие щелки.

В пенье и пене мокрая площадь.

Прачка, шуруя в синьке и щелоке,

Чьи-то портки, напевая, полощет.

С мыла по жилам лезут пузырики.

Легкого тюля хлопья летают.

В небе, как в тюле, круглые дырки

И синева, слезой налитая.

Курка клюет под забором крупку

И черепки пасхальных скорлупок.

Турок на вывеске курит трубку,

Строится мыло кубик на кубик.

Даже крикливый, сусальный, хриплый

Тонкой веревкой голос пету́шит

Перед забором, взяв на защипки,

Портки и рубахи и тучи сушит.

Турку – табак. Ребятишкам – игры.

Ветру – веселье. А прачке – мыло.

Этой весной, заголившей икры, —

Каждому дело задано было.

1922

Румянцев

Пароход назывался «Румянцев»

И курсировал по морю в Крым.

Потому ль генеральским румянцем

И румянился яблочный дым?

А потом под трубою с лампасом

Бухту пар как письмо разодрал,

И орал оглушительным басом

Боевой пароход-генерал.

Чайки в клочья. И небо на шлюпки

Лепестками посыпалось с труб,

И стреляли салю́туя люки,

И полотнами хлопал яхт-клуб.

Только вышли, валясь, как сейчас же

Положила открытая зыбь

Косоватые полосы сажи

На морскую цветистую сыпь.

Тонет берег в тумане, и значит,

Укачало Очаков меж мачт,

Только красный буек маячит

И подпрыгивает как мяч.

Значит в драке, по трапу и к черту! —

По канатам, по бочкам на бак:

Волны швабрами били по борту,

В переборки, с разбегу, в набат!

Медный колокол мает и носит

В детской буре набеги беды.

Эту бурю буфетчик подносит

На подносе в стакане воды.

И зигзаги размашисто пишет

Та же сода в волнах за кормой,

Что и дымом игольчатым дышит

Над стаканом с шипучей водой.

Но ни качка, ни зыбь, ни туманы

Не страшны по пути к маяку.

Только ветер бежит полотняный

По матросскому воротнику,

Только щеки от ветра в румянце,

Только гуще над палубой дым.

Пароход назывался «Румянцев»

И курсировал по морю в Крым.

1922

Листья

Вытекает красный глаз трамвая.

Слепнет лень, и нет поводыря.

Глохнет, шпильки на ночь вынимая

Из черемухи, заря.

Распустила косы – душат.

(Сколько душных листьев и волос!)

И пылают маленькие уши

Рядом с огоньками папирос.

От любви глаза мерцают тускло,

Труден шеи поворот,

И смыкает судорожно мускул

К немоте прильнувший рот.

Говори – на радость или зависть

На тебе зеленый газ?

Глохнут листья, гусеницы, завязь.

Вытекает красный глаз.

1922

Черешни

От самой свистящей скворечни

До черных садовых плетней —

Черкешенок очи – черешни,

Чем слаще они, тем черней.

А дробь разлетается сразу,

Вздымается маленький смерч.

И в сладкую косточку глаза

Клюет воробьиная смерть.

1922

Липы

Ночь стеклом обманывает утро.

Негатив. Вираж-фиксаж. Пруды.

Шевелится осторожно утварь

Летних звезд, деревьев и воды.

Ничего из жизни не забыто.

Ни один из дней не позабыт.

Разве можно вырвать ночь из быта,

Если всхлипы каждой липы – быт.

А ведь как морозы их сжигали…

(Разве всхлипывать к лицу?)

Для того ль их столько насажали

По всему бульварному кольцу?

Пусть бы лучше сторожили юбки,

Пусть бы лучше штрафовали тех,

Кто не в урны выбивает трубки,

А в песок или в январский снег.

Пусть уж лучше на столы и стулья,

В канцелярии, под циркуля,

Чем прикидываться шумом улья,

Роем пчел соцветья шевеля.

1922

Картина марке

Мелким морем моросил

Бриз и брызгал в шлюпки,

Вправо флаги относил,

Паруса и юбки.

И, ползя на рейд черпать,

Пузоватый кузов

Гнал по волнам черепах —

Черепа арбузов.

1922

Колосс

Кто говорит, что он приснился —

Колосс на глиняных ногах?

Я видел сам – и не дивился —

Его подошвы на песках.

Я видел сам песок на киле

У глинобитной крутизны,

Пласты земли, и моря мили,

И щебень в неводе волны.

Я сам рукою детской трогал

Смолу, и лодку, и весло,

Пока отец смотрел с порога,

Как море дулось и росло.

И дальше, выше, в гору, в груде,

В ромашковом руне овцы

Я трогал каменные груди

И виноградные сосцы.

Но полуобморочный облик,

Но голову колосса, лоб

Лишь раз, следя полеты облак,

Я увидал в полночный час.

Когда над крышами предместий

Они зажглись на миг один.

Морозной перхотью седин,

Внезапным ужасом созвездий.

1922

Полет

Во сне летал, а наяву

Играл с детьми в серсо.

На ядовитую траву

Садилось колесо.

Оса летала за осой,

Слыла за розу ось,

И падал навзничь сад косой

Под солнцем вкривь и вкось.

Во сне летал… А наяву

(Не как в серсо – всерьез!)

Уже садился на траву

Близь Дувра Блерио.

Ламанш знобило от эскадр.

Смещался в фильме план.

И было трудно отыскать

Мелькнувший моноплан.

Там шлем пилота пулей стал.

Там пулей стал полет —

И в честь бумажного хвоста

Включил мотор пилот.

Во сне летал… А наяву

У эллинга, смеясь,

Пилот бидон кидал в траву

И трос крепил и тряс.

И рота стриженых солдат

Держала крепко хвост,

Пока пилот смотрел назад

Во весь пилотский рост.

Касторкой в крылья фыркал «Гном»,

Касторку крыла пыль,

И сотрясал аэродром

Окружность в десять миль.