— Да, синьор Алессандро, — продолжал между тем Сальвестро, — я верю вам больше, нежели всем остальным, и без опаски скажу то, чего не сказал даже своему другу Джорджо. Вы, конечно, и сами не раз думали, что самоуправству партии когда-нибудь должен прийти конец, ибо терпение народа не беспредельно. Нынче на площади я понял, что час близок. Скоро, очень скоро народ свергнет тиранию грандов, изберет своих приоров, конечно же более приверженных справедливости, но, увы, неопытных в делах правления. Джорджо Скали мог бы направить их деятельность на благо коммуны, он честен и решителен, к тому же всегда готов прислушаться к разумному совету…

Альбицци наклонил голову и чуть заметно улыбнулся в знак того, что понял и оценил иносказание Медичи.

— Но беда в том, — вздохнув, проговорил Сальвестро, — что его не любит простой люд. Боюсь, пополаны не захотят избрать его гонфалоньером. Вот если бы у нас с вами был еще человек, столь же благоразумный…

— Есть у меня один, — сказал Альбицци, покусывая ноготь, — правда, самого низкого звания, чесальщик в моей мастерской, но парень с головой, честолюбивый и характер есть. Между прочим, чомпо-то он стал из-за отца своего. Не разорись старик, быть бы сейчас Микеле по крайней мере синдиком цеха красильщиков.

Сальвестро поджал губы.

— А не начнет ли он своевольничать, вознесясь вдруг из грязи?.. — спросил он. — Кстати, как, вы сказали, его зовут?

— Микеле ди Ландо, — ответил Альбицци. — А своевольничать он не станет. Невыгодно ему, да и не посмеет. Самое же главное — жаден он. За деньги что угодно сделает, а уж за хорошие-то деньги…

— Ну, дай бог, — отозвался Сальвестро. — А знаете, синьор Алессандро, — продолжал он, — все-таки отрадно сознавать, что, не стремясь к власти, мы тем не менее живем делами коммуны. И отрадно, что мы сидим сейчас рядом. Ну разве же от дружбы нашей не больше пользы, нежели от вражды?

Предоставим же новоиспеченным друзьям, подобно эзоповским героям, расхваливать друг друга сколько душе угодно и поспешим следом за мессером Панцано. Выйдя от графа, он сел в седло и в сопровождении Казуккьо не спеша направился по улице Таволини, обогнул Орсанмикеле, окруженную грудами отесанного камня и строительного мусора, миновал улицу Калимала и въехал на необычно пустынную площадь Нового рынка. В то время, о котором мы рассказываем, на ней еще не было знаменитой лоджии Джованни дель Тассо. Вместо нее стояли лотки торговцев шелком и столы менял, сегодня, по случаю чрезвычайных событий, сдвинутые в сторону. Миновав площадь, мессер Панцано проехал немного по узкой улице Капаччо и остановился перед внушительным, похожим на крепость дворцом Гвельфской партии. Пока он ожидал, чтобы медлительный и осторожный привратник отворил ему, к другому входу подбежал запыхавшийся человек, судя по всему — простого звания. Взбежав по ступенькам высокого крыльца, он несколько раз постучал особым образом; ему тотчас открыли и, ни о чем не спросив, впустили внутрь. Что-то в облике этого человека показалось Панцано знакомым, однако он так и не сумел вспомнить, где мог его видеть, а войдя в огромный зал на втором этаже, и вовсе забыл о его существовании.

Зал, как, впрочем, и лестница и другие помещения, был полон людей. Некоторых мессер Панцано знал в лицо, многих же видел впервые, в чем не было ничего удивительного, поскольку во дворце собралось в это утро не меньше трех сотен рыцарей и богатых пополанов — почти все, кто занимал хоть сколько-нибудь заметное место в партии. Все — и высокомерные гранды, и богачи шерстяники, привыкшие к тому, что каждое их слово почтительно ловят на лету, и сошка помельче, — все были одинаково взволнованы, громко говорили, перебивая друг друга и слушая только себя.

Не успел мессер Панцано войти в зал, как один из грандов, по имени Бенги Буондельмонти, стоявший неподалеку в окружении рыцарей и что-то с жаром рассказывавший, окликнул его и сообщил, что о нем недавно спрашивал мессер Лапо ди Кастильонкьо.

— Где он? — спросил мессер Панцано, неприятно удивленный развязным и несколько даже насмешливым тоном рыцаря.

— В Золотом зале, — ответил Буондельмонти.

В этот момент в зал вбежал красный, взъерошенный Карло Строцци.

— Слушайте! — крикнул он. — Слушайте!

Все лица обернулись в его сторону, разговоры на минуту смолкли.

— Советы приняли петицию Медичи! — прокричал Строцци. — Будь они прокляты! Это конец…

— Как? Почему! Что же вы глядели? Ты же там был! Расскажи, как было дело! — закричали со всех сторон.

— «Как было дело»! — в ярости передразнил рыцарь. — «Как было дело»! Когда все высказались, подбегает ко мне Карлоне, Бенедетто Карлоне, сапожник, хватает меня за грудь и кричит: «Знай, Карло, знай, теперь-то дела пойдут иначе, чем ты думаешь. Засилье ваше, кричит, будет совершенно уничтожено». И никто ему ничего не сказал, слышите? Никто не поставил его на место! Вот как было дело!

Ропот возмущения пронесся по залу. Десятка два рыцарей, схватившись за мечи, объявили, что тотчас идут ко Дворцу приоров. Шумно высыпав на улицу, они с криками: «Мы еще посмотрим, кто осмелится изгнать нас из Флоренции!» — двинулись к площади. Но это была капля в море. Большинство же не решилось даже выйти на улицу. Пробравшись на чердак, они по крышам разбежались кто куда и постарались загодя незаметно исчезнуть из города. Скоро мессер Панцано увидел, что остался один в зале. Он пожал плечами и пошел искать Кастильонкьо.

Глава Гвельфской партии, как и говорил Буондельмонти, находился в Золотом зале. Когда вооруженная стража отворила перед мессером Панцано его высокие золоченые двери, там происходило нечто вроде военного совета. Вокруг большого стола, поставленного посреди зала, с трех сторон в креслах сидели истинные властители Флоренции — знатнейшие и могущественные гранды Мазо Альбицци, Каниджани, Пацци, Адимари, Карло Строцци, Буондельмонти, Садерини и несколько богатых пополанов. На почетном месте, во главе стола, в золоченом кресле сидел прямой, как палка, холодный и надменный Лапо ди Кастильонкьо. У противоположной ему, ближайшей к двери стороны стола никто не сидел. Там стоял простой табурет.

«Ого, граф-то оказался прав», — подумал мессер Панцано и, стараясь ничем не выдать своего волнения, со спокойным достоинством поклонился собранию. Сидевшие за столом гранды, не вставая, ответили на поклон, а Кастильонкьо жестом предложил ему занять место на табурете.

— Мессер Лука ди Тотто да Панцано дей Фридольфи, — ледяным голосом проговорил Кастильонкьо, — мы призвали тебя, дабы ты ответил перед нами за свои поступки. Мы знаем тебя не один год, всегда видели в тебе истинного гвельфа, готового пожертвовать всем ради приумножения величия и мощи нашей партии. Потому-то, когда понадобилось выполнить известное тебе важное и деликатное поручение, выбор пал на тебя. Не скрою, это было последнее испытание, которому мы подвергли тебя, прежде чем поставить капитаном партии. Каждый твой шаг становился нам известен, и в этом, я думаю, ты не должен видеть ничего для себя обидного. Справедливости ради должен сказать, что тебя не в чем было упрекнуть и с поручением ты справился как нельзя лучше. Однако если в Риме ты был истинным гвельфом и верным слугой партии, то, ступив в стены Флоренции, словно переродился. Все поступки, совершенные тобой по возвращении на родину, никак нельзя назвать похвальными, напротив — они скорее враждебны нашей партии, и это не может не вызывать у нас тревоги и глубокой печали. Окажись на твоем месте человек, в чью преданность нашему делу мы верили бы не так глубоко, как до недавнего времени верили в твою, он был бы давно осужден Тайным советом. Тебе же, помня твои заслуги перед партией, мы даем возможность оправдаться перед нами.

У мессера Панцано все кипело внутри, его бесил снисходительный тон Кастильонкьо, его привычка (от беспредельного высокомерия) не договаривать слова, так что приходилось вслушиваться, чтобы понять, о чем он говорит, раздражала торжественная важность, застывшая на лицах грандов и придававшая им одинаково тупое выражение. Больше же всего его возмущала та легкость, с какой его самозванные судьи убедили себя в том, что он, дворянин, мог запятнать себя каким-то бесчестным поступком.