— Лекаря! — крикнул он. — Беги! Скорее!

Врача привели, когда Матильде уже отходила. Чтобы не видеть ее страшных мук, синьор Алессандро ушел из комнаты и, будто пьяный, побрел следом за вдовой на ее половину. Взглянув на его помертвевшее лицо, женщина суетливо побежала к сундуку, стоявшему в переднем углу, под распятием, и извлекла из его недр флягу с виноградной водкой.

— Присядьте, ваша милость, — проговорила она, наполнив кружку. — Выпейте. На вас лица нет.

Синьор Алессандро взял кружку и выпил мутноватую жидкость, не чувствуя вкуса и даже не понимая хорошенько, что делает.

— Девочку, Марию, приведешь ко мне, — сказал он.

— Слушаю, ваша милость, — угодливо кивнув, ответила вдова. — А что с коробком-то делать?

Синьор Алессандро взял со стола шкатулку, ту самую, что Чекко вместе с женой зарыл во дворе дома Андреа Вальдекки, открыл ее и увидел золотые флорины. «Не меньше пятисот», — машинально подумал он, закрыл крышку и, зажав шкатулку в руке, направился к двери. Он уже ступил через порог, как вдруг, словно передумав, вернулся назад, бросил шкатулку на стол и быстро вышел из комнаты. Едва стихли его шаги, вдова схватила шкатулку, метнулась к своему сундуку, спрятала ее на самое дно, потом подошла к столу и дрожащей рукой наполнила кружку, из которой только что пил синьор Алессандро…

— Дай вам бог здоровья, ваша милость, — пробормотала она и, по привычке понюхав содержимое кружки, выпила ее всю, до последней капли.

Книга вторая

ТАЙНА САЛЬВЕСТРО МЕДИЧИ

Напротив церкви Санта Тринита, у моста, на углу набережной Аччайуоли и богатой улицы Торнабуони высился величественный и мрачный, сложенный из дикого коричневато-серого камня дворец Спини. Упираясь в небо огромными прямоугольными зубцами, он угрюмо гляделся широкими глазницами решетчатых окон в зеленые воды Арно, больше похожий на средневековую крепость, нежели на дворец. Как у многих старинных флорентийских дворцов, вдоль стен у него были устроены широкие каменные скамьи, на которых часами просиживали горожане всякого звания и достатка, делясь новостями, сплетничая, играя в кости, беседуя о делах или просто предаваясь сладкому ничегонеделанию. С той стороны дворца, что выходила на набережную, еще в начале века мессер Джери Спини приказал пристроить черепичный навес на легких каменных столбиках, под которым, особенно в летнее время, постоянно толклись люди.

Майским вечером тысяча триста семьдесят восьмого года в лоджии Спини (так с добродушной насмешкой прозвали флорентийцы невзрачный навес, который пристроил к своему дворцу один из богатейших людей Флоренции) было оживленнее, чем обычно, главным образом из-за дождя, шумного весеннего ливня, хлынувшего вдруг как из ведра и загнавшего под навес даже тех, кто не имел привычки коротать досуг на его холодных каменных скамьях. Последней под спасительную крышу, которая хоть и протекала во многих местах, но все же служила достаточной защитой от потоков воды, низвергавшихся с неба, тяжело отдуваясь, торопливо вошла высокая, крепкая старуха с двумя связанными ремнем корзинами через плечо. Не успела она опустить свою ношу на сухое место, как вокруг распространился такой пронзительный запах пропотевшего грязного белья, что стоявший рядом монах-доминиканец и несколько пополанов поспешили отойти подальше, а двое сидевших на самом конце скамьи и игравших в кости шорников, насквозь пропитавшихся острым запахом кожи и мокрой пеньки, с неохотой встали с удобного места и, сквозь зубы бормоча что-то о проклятой арестантской прачке, отправились на другой конец лоджии. Старуха проводила их злобным взглядом, ногой пододвинула свои корзины поближе к скамье, уселась на освободившееся место и, упершись руками в колени, стала мрачно смотреть на стекавшую из желоба струю воды, которая, падая на камни мостовой, разлеталась крупными брызгами среди озерца белой пены.

Шорники, в сердцах назвавшие старуху арестантской прачкой, нисколько не погрешили против правды: она и в самом деле работала прачкой при страшной подземной тюрьме Стинке. Почти весь день она проводила на реке, отстирывая вонючее арестантское белье, а по утрам приторговывала на Старом рынке салатом, сельдереем и другой зеленью. Ветхий домишко тетушки Камиллы, лет сорок назад построенный неподалеку от церкви Сан Пьеро Маджоре ее покойным мужем Пьетро Ландо, совсем врос в землю и выглядел одинаково убого как внутри, так и снаружи. Когда-то она знала лучшие времена: у мужа ее была своя красильная мастерская, и они с Пьетро мечтали, что их единственный сын Микеле, заменив отца у красильных чанов, расширит дело и, может, бог даст, станет независимым, состоятельным мастером. Но потом хозяином сукнодельческой мастерской, от которой Пьетро получал в окраску. куски сукна, стал Алессандро Альбицци, и дела Пьетро пошатнулись. Превратившись в самостоятельного хозяина, синьор Алессандро сразу начал заводить новые порядки, вернее, перенимать те, что уже давно существовали во многих других мастерских цеха Ланы. В первую очередь они коснулись чомпи, как презрительно называли наемных рабочих, гнувших спину в сукнодельческих мастерских, — трепальщиков и чесальщиков шерсти, промывальщиков, аппретурщиков — словом, тех, кто обрабатывал сырую шерсть, выполняя самую грязную и тяжелую работу. За свой труд они и раньше-то получали гроши, восемь — десять сольдо в неделю, а теперь их заработок уменьшился чуть ли не наполовину из-за штрафов и всевозможных поборов. Чомпи не принадлежали ни к какому цеху, поэтому не имели ни защиты, ни прав. У них не было даже права пожаловаться на хозяина — никто не стал бы их слушать, к тому же устав цеха Ланы прямо запрещал им это, зато хозяину мастерской давал право без суда отправлять недовольных в тюрьму.

Красильщиков до поры до времени не трогали, поскольку в то время они представляли собой довольно замкнутую корпорацию, занимавшую особое и весьма важное положение во всем производстве знаменитых флорентийских сукон. Красильщик, даже самый небогатый, был фигурой заметной, хотя бы потому, что одно лишь оборудование красильной мастерской стоило не меньше восьмидесяти — ста флоринов. К тому же окраска сукна была делом чрезвычайно сложным, недоступным тем, кто не владел секретами этого тонкого ремесла, секретами, которые хранились в строжайшей тайне и передавались от отца к сыну. Недаром красильщикам не разрешалось переезжать в другой город, а тех, кто нарушал этот запрет, карали огромным штрафом в двести лир.

Скоро, однако, и Пьетро почувствовал тяжелую руку нового хозяина. Дела в красильной мастерской Пьетро шли все хуже. Наконец настал день, когда, израсходовав все свои сбережения, Пьетро вынужден был обратиться к синьору Алессандро за ссудой в счет будущих заказов, чтобы хотя бы расплатиться со своими подмастерьями. Денег Альбицци не дал, более того — через несколько дней Пьетро узнал, что к концу месяца должен отдать все долги. Первые дни он метался как угорелый в надежде как-нибудь наскрести нужную сумму, но скоро понял, что только попусту тратит время и унижается.

От тюрьмы Стинке, той самой, что давала сейчас кусок хлеба тетушке Камилле, Пьетро освободила черная смерть. Красильную мастерскую и все, что было в доме мало-мальски ценного, описали и передали цеху Ланы. Камилла с тринадцатилетним Микеле осталась без всяких средств к существованию. Вот тогда-то она и пошла в прачки. Богатые пополаны, отдававшие ей в стирку свое белье, были придирчивы, а платили гроши. Чтобы прокормить себя и ребенка, она работала днем и ночью. Микеле был уже достаточно взрослым, чтобы понимать, как трудно приходится матери, поэтому он даже обрадовался, когда однажды после ранней обедни священник церкви Сан Пьеро Маджоре подозвал его и сообщил, что синьор Алессандро Альбицци, снисходя к просьбе его матери и к ее нужде, согласился взять его к себе в мастерскую учеником.