— Слушай, Вероника-клубника, ты здорово перегрелась! Это не страшно: скупнись — полегчает… — вплотную подойдя к Ветке, процедил Михаил. — Только не надо нам мозги полоскать. Ясно?

— Заткнись! — с перекошенным от злобы лицом выпалила Ветка.

В глазах зарябило — она не терпела этого слова и никогда его не произносила. Никогда в жизни! Но сейчас это слово помимо воли сорвалось с ее губ. И как же ей было плохо! Она не понимала, что с ней происходит, не узнавала себя — ТАКУЮ — и эту неузнанную, чужую, ненавидела и презирала…

Борька молчал, не желая подворачиваться под горячую руку. Манюня не спеша поднялась, отряхнула прилипший песок и молча натягивала через голову сарафан, в то время как Веточка наскакивала на нее со своей обличительной речью. Алеша тоже поднялся и стиснул руки в карманах, как делал всегда, когда нервничал.

— Зачем ты так? — с сожалением сказал Алеша, не глядя на Ветку. — Мы же дружить хотели, а за дружбу не благодарят…

И когда он все-таки посмотрел на Ветку, она поняла, что он жалеет ее. Как какую-нибудь больную, ущербную… Ему было жаль и ее, так низко падшую, и того, что сам он разочаровался в ней.

Эти негромкие слова как-то повернули всю ситуацию, и все несколько поостыли, не желая добивать одним ударом сраженную Ветку. Она это сразу же поняла, как и то, что ей нельзя больше здесь оставаться.

— А мы больше не друзья! — еще на волне прежнего угара, но уже глухо выдавила она. — Возьмите письма — мне они больше не нужны!

И с этими словами швырнула связку на песок, к ногам ребят, резко повернулась и бегом стала взбираться вверх по склону.

В этот момент большая тяжелая птица, сидевшая неподалеку в кустах, поднялась и, победно хлопая крыльями, взмыла над водой и полетела к лесу.

А Ветка, не помня себя, бежала к Машиному участку, где оставила велосипед. Ей сейчас хотелось одного — поскорее домчаться домой и забиться куда-нибудь в угол. Но у самой калитки ее догнал запыхавшийся Леша — он не умел быстро бегать.

В трясущейся руке он сжимал связку писем.

— Вот, держи! Они не наши и не твои даже — их ведь просили маме твоей передать? Так ты передай…

Когда он увидел ее лицо, черты его исказились, будто он собирался заплакать… но это было другое чувство. И называлось оно состраданием.

— Слушай, не бери в голову! — он хотел прикоснуться к ее руке, но она отдернула руку. — Ты, конечно, переборщила, но это все ерунда, ребята не сердятся. Знаешь, все можно исправить! Вероника, пожалуйста…

Но она выхватила у него письма, рванула калитку, кинулась к велосипеду, лежавшему невдалеке, рывками вывела его на дорожку и, уже отъезжая, небрежно бросила через плечо:

— Тоже мне, идиотик нашелся!

И с тем растворилась в дрожащем мареве.

Леша долго стоял у калитки, глядя ей вслед, а потом устало побрел восвояси. Руки, как выброшенные на берег водоросли, свисали вдоль тела. К ребятам на пруд он уже не вернулся.

Когда Вера с зареванной Веткой добрались до дома, небо стало внезапно и быстро темнеть. А с запада, из-за лесов за Свердловкой показалась грозная свинцовая туча, отливавшая желтизной.

— Ну вот, кажется, гроза будет. Неужели дождичка дождались? Вот бы хорошо, вот бы порадовались, а, Веточка? — Вера пыталась растормошить дочь и ласково ерошила ей волосы. — А то эти дни — просто немилосердные, дышать нечем. У тебя, наверное, и нервы сдали от этого.

Где-то вдали гулко заворчал раскат грома. И сразу же из низкого отяжелевшего неба сорвались первые редкие капли дождя.

— Ой, у меня же там белье сохнет! — вспомнила Вера и сорвалась с крыльца. — Я сейчас, мигом! — крикнула на бегу, выскакивая под дождь.

Ветка, как истукан, неподвижно сидела у стола на веранде, не реагируя на долгожданную перемену погоды и слова матери. Несмотря на дотошные расспросы и уговоры, она наотрез отказалась объяснять, что стряслось.

Если не считать полубессвязных всхлипываний на шоссе, Вера не добилась от нее ничего путного, кроме слов: «Потом, мам… Потом!»

Вот тут Вера не на шутку встревожилась — у них были очень доверительные отношения. Ветка всегда делилась с матерью всеми своими тревогами и сомнениями, и та была в курсе и больших, и малых ее проблем. А тут явно случилось нечто из ряда вон выходящее — Ветку как подменили, впервые она не пожелала делиться с Верой.

«Ну и ладно… Отойдет немножко — расскажет, — подумала Вера, снимая с веревки белье. — День сегодня такой, перегрелась наверное…»

Вернувшись со скомканной охапкой простынь и полотенец, она застала Ветку в той же позе, с тем же выражением тупого отчаяния, с каким оставила ее на террасе. И поняла, что пора принимать меры.

— Доченька, уж нет ли у тебя температуры? — приложив руку к пылавшему Веткиному лбу, она охнула и кинулась к домашней аптечке. Подав дочке шипящий стакан с аспирином, она выглянула во двор и невольно содрогнулась: такая кромешная мгла обволакивала их дом, двигаясь сплошным фронтом со стороны пруда. И в ту же секунду они были отрезаны от мира густой пеленой дождя.

Где-то бахнуло, заворчало, и вскоре их домик оказался в самом эпицентре бушевавшей грозы. Вера чуть не силком потащила безжизненную Веточку с открытой веранды в комнату! сама сняла с ее ног сандалии, опрокинула на кровать, прикрыла тоненьким одеялом и понеслась наверх — закрывать окна.

Когда она вернулась, Вероника сидела на кровати, уткнувшись лицом в подушку, которой как щитом загородила лицо, раскачивалась и выла:

— О-о-ой, не хочу! Не хочу-у-у-у! Ой, мама, мамочка! Я не хочу быть тако-о-ой!

— Что, доченька? Что ты не хочешь? Ах, господи! Ну, что ты, маленькая моя?

Она обняла Ветку, прижала к груди и принялась раскачиваться вместе с ней.

— Ну, не надо! Не надо так! — шептала она жарко-жарко возле самого ушка. — Мы со всем справимся, все будет у нас хорошо… А ты поплачь! Поплачь, миленькая. Наше женское дело такое — плакать… Всякое бывает — и горе, и обиды, и грусть… Только знаешь, радость… она вернется. Вернется! Она всегда возвращается…

К ливню, хлеставшему в стекла, прибавился град. Звонкие ядреные горошины бойко отскакивали от стекла, и своим барабанным боем словно бы созывали стихии природы на торжественный летний парад. Громом и молнией салютовали небеса, приветствуя лето, которое этой ночью вступало в свои права!

— Мама, я не хочу так! Почему? Ну, почему я такая? Я плохая, мамочка, я свинья, гадина! А Машка — хорошая, она меня не предавала, а я… Я ее предала! Я всех предала, и они теперь не будут со мной дружить…

Вероника чуть-чуть успокоилась — аспирин и материнские объятия сделали свое дело. Крепко прижавшись к Вере, она потихонечку — слово за слово — рассказала обо всем, что приключилось с нею в этот последний день мая.

А Вера кивала, слушала и не перебивала ее. А потом тихонько сказала, поглаживая дрожащие ладони:

— Хорошо, что ты сама поняла, что была не права. Знаешь, всяко бывает, главное — понять, что с тобой происходит… А ты смогла взглянуть на себя со стороны. Значит, уже взрослая. А когда парень нравится — порой такое бывает, что и сама не знаешь, что делаешь… Вся горишь, голова не работает, ничего не соображаешь! Но тут надо взять себя в руки, поостыть маленечко — и все встанет на свои места. Вот как сейчас, ведь ты уже с собой справилась?

Ветка кивнула, подняла голову и слабая улыбка осветила ее лицо.

— Мам, а это как-то можно исправить? Мне кажется, я все испортила, и Машка меня не простит… А Алеша… я его так обозвала! Так ужасно… — и она снова всхлипнула, уронив голову.

— Если ты сама сделаешь первый шаг, все объяснишь, извинишься — все наладится! Я уверена. Алеша, по-моему, умный, хороший парень — он не станет злиться. Он ведь побежал за тобой, сам хотел помочь, ну а ты… глупость, конечно, сморозила. Дурешка моя! Нет, это все поправимо — и не такие размолвки бывают.

Вера поцеловала дочку в макушку, поднялась и, отлучась на минуту, вернулась со злополучными письмами, позабытыми на веранде.