С понятным нетерпением ожидала я это радостное событие. Уже с утра в день акта весь институт был в волнении. Наконец настал момент — все готовы, юные личики так веселы, белые воздушные платья так нарядны. Придворные кареты доставили нас во дворец. Акт начался, как всегда, музыкою, затем шло пение, характерные танцы с pas de chales в конце. По окончании этого последнего государыня Александра Федоровна подошла к нам и со словами: «Ты не заснула, крошка?» — подала руку маленькой Березовской

(круглой сироте, привезенной шести лет в институт), сидевшей в середине вензеля со сложенными ручонками.

Затем начался бал. Государыня удалилась во внутренние покои, предоставив молодежи веселиться без стеснения. Наследник Александр Николаевич и все великие князья танцевали с выпускными, мы же, маленькие, сгруппировались в конце зала, любуясь танцами.

Вдруг подходит к нам государь Николай Павлович со словами:

Не скучно вам, детки? Нравится вам у меня? Хотите видеть всю мою хатку?

На наше повторенное: «Да, да, Ваше величество», — государь повел нас по всем залам дворца, Зимнему саду, и наконец мы пришли в комнату, вероятно, кабинет государыни, где она сидела в кресле возле стола. Государь быстро подошел к ней и, став на колени, поцеловал ее руку, а свои обе заложил за спину. Этим примером воспользовались мы, став кругом государя на колени, старались целовать его руки, но он отбивался, говоря:

Не кусаться, дети! Не кусаться!

По возвращении в зал нас напоили чаем, оделили сладостями, которые разрешено было взять с собой.

Об этой поездке долго вспоминали, много было рассказов о тех и других подробностях. Так, между прочим, рассказывали о комическом инциденте с одной из выпускных, так волновавшейся, что забыла снять большие калоши, в которых и танцевала весь вечер.

Наступил выпуск, мои временные подруги перешли в старший класс, а я попала в 1-е отделение младшего, классными дамами которого были Гаген и Бюсси де Рабютен. Первая простенькая, и не могу сказать, чтобы очень развитая, но добрая, незлобивая, старалась по силе уменья помогать воспитанницам и своим мягким обращением если не заслужила горячей любви всех, но и не возбуждала неприязни.

Что же касается Бюсси де Рабютен, то это была выдающаяся личность. Хорошей фамилии, прекрасно образованная, всегда спокойная и ровная в обращении, религиозная без ханжества, в высшей степени выдержанная, она имела громадное, благотворное влияние на воспитанниц. Внимательно следя за классом, она вела его твердой рукою и в конце концов вполне овладела им. Ее слово неодобрения имело гораздо более значения, чем десять наказаний. Огорчить ее считалось преступлением, и класс берег ее. Конечно, случались и шалости и недоразумения между детьми, но она умела дать всему верную оценку и своим влиянием облагородить понятия детей и взаимные их отношения.

В рекреационное и свободное от занятий время лучшим нашим удовольствием была беседа с нею. Она умела и заинтересовать рассказом, и остро пошутить, и незаметно навести на добрую мысль, и преподать урок нравственности. Враг шпионства, наушничества и всяких низменных побуждений, она умела и нам внушить это. Трудно поверить, но за четыре-пять лет ее пребывания в классе ни одна воспитанница не была ею наказана. Класс гордился этим и считал бы себя обесчещенным, если бы кто заслужил наказание. Всегда при более крупных проступках (как, например, помню раз при потере из кармана одной из воспитанниц куска сладкого пирога, поданного за обедом) весь класс чуть не со слезами умолял не наказывать виновной.

Много с детства испытавшая в жизни, m-lle Бюсси (она была дочь эмигрантов, все потерявших во время <Французской> революции) не придавала значения ни знатности, ни богатству, тому же учила нас.

К большому нашему горю m-lle Бюсси не довела класс до выпуска. Застарелая, многолетняя болезнь вдруг обострилась, и ей пришлось покинуть институт. Но добрые семена, посеянные ею, дали такие крепкие ростки, которых никакие дальнейшие превратности не могли уничтожить. Класс продолжал жить дружно без всяких разделений на богатых, и бедных, и «отчаянных» и сам уже следил и наказывал за всякий недостойный поступок.

Я не называю и ничего не говорю о дамах других отделений и классов, потому что менее знала их; но и между ними были достойные личности. Одни пользовались большей симпатиею, другие меньшей; были и такие, которых не любили, но <...> все классные дамы без исключения заботились о вверенных им воспитанницах, старались выдвинуть их, обижались при случае за своих и принимали к сердцу интересы класса.

Для облегчения менее способным во всех отделениях младшего класса выбирались лучшие по успехам и способностям девочки, и им поручали по две-три ученицы, за успехами которых они обязаны были следить.

Часто даже классные дамы обращались к воспитанницам старшего класса, прося их в каникулярное время подвинуть хороших учениц, которым почему-либо не давался тот или другой предмет. Так, одно лето я занималась математикой с несколькими ученицами 2-го отделения младшего класса.

Очень многие классные дамы летом помогали детям составлять подвижные игры. Вообще, не только летом, но и всегда во внеклассное время не запрещались и не преследовались ни игры, ни шум, ни танцы, ни беготня. И нужно признаться, что мы пользовались ими с наслаждением. Пробегаться хорошо, после многих часов сидения на месте — какое удовольствие!

В моем отделении, когда мы уже были в старшем классе, образовалось нечто вроде кружка любительниц подвижных игр, к которому, конечно, принадлежала и я. Классы наши помещались в среднем этаже институтского здания, в верхнем же были дортуары*, и вот любительницы игр в праздники, а иногда и в будни, когда уроков для приготовления было меньше, отправлялись в свой дортуар и там по дортуару и прилегающему коридору безустанно бегали и играли, пока звонок не напоминал об ужине. Розовые, довольные, спешили мы в класс.

И так бы долго продолжалось, если бы не несчастный случай. Однажды, заснув блаженным сном после такого приятного времяпрепровождения, я и моя соседка были разбужены одною из участниц игр (кажется, по фамилии Булгаковой), сказавшей, что она не знает, почему у нее кровь идет горлом. Мы по неопытности не придали этому должного значения и только утром заявили о том классной даме, которая сейчас же отправила больную в лазарет. Месяц проболела бедная девушка, и так серьезно, что, несмотря на наши усиленные просьбы, нас ни разу к ней не допустили, и мы увидели ее только... на столе.

Тут, кстати, скажу, что наш институт эпидемические болезни редко посещали и смертность была очень небольшая. За шесть лет пребывания моего в институте я кроме Булгаковой помню только еще о смерти Барышевой (выпуска 1855 года). Это была красивая, стройная, грациозная девушка, отлично училась, прекрасно танцевала. Вдруг за год до выпуска у нее стали болеть глаза очень сильно, потом заболели ноги, и она с трудом ходила. Раз даже упала с лестницы, но не соглашалась идти в лазарет, боясь отстать в занятиях, пока наконец болезнь не сломила ее. Что у нее было, не знаю, но, раз попав в лазарет, она из него не вышла. Особенно тяжело ей стало, когда наступил выпуск, все подруги разъехались и она осталась одна. Только я с несколькими приятельницами навещала бедную больную. Родные Барышевой жили где-то на юге и, за отсутствием железных дорог, не могли приехать к ней. Институтское начальство сделало для нее все, что было возможно, и очень баловало ее. Отдельная комнатка ее казалась такой светленькой, стол заставлен был всякими лакомствами, все желания ее исполнялись, но ничто спасти бедняжку не могло.

Вообще, уход за больными в институте был прекрасный. И доктор, и лазаретная дама были добры, ласковы, начальница часто навещала лазарет. Мне все это пришлось испытать на себе много раз, так как я часто болела, а последние годы каждую весну проводила приблизительно по шести недель в лазарете.

Мои родители даже одно время хотели взять меня совсем из института, но я со слезами умоляла оставить меня, говоря, что мне так хорошо живется.