Помню, как все исполнительницы кланялись и благодарили за похвалы.
Затем выходят на средину три девицы с первой солисткой, а хор становится по сторонам их. Сначала пели трио по-итальянски, а затем хор прекрасно исполнил русскую песню из оперы <М. И. Глинки> «Жизнь за Царя». Вокальный экзамен закончился прощальной песней к институту, слова которой были сочинены нашим инспектором классов П. Г. Ободовским. Всей песни не помню, но вот ее начало:
Здесь, подруги, к светлой цели Все мы шли одной стезей, Здесь, как в мирной колыбели, Детства дни от нас летели И — умчалися стрелой! В разлуке кто из нас забудет Невинных радостей приют? Нам бурный свет чужбиной будет, Отчизной — мирный институт!.. [42]
Тогда мы еще не знали, а только чувствовали правдивость этих последних строк, и только после многие испытали жизнь, полную бурь, волнений и всяких невзгод; живя же под попечением доброго начальства, мы не имели никаких забот, кроме уроков. Хорошее было, славное время, и я, на закате дней моих, вспоминаю, прославляя царя, царицу и все начальство за шесть лет, проведенных в милом институте...
Ковалевская Н. Воспоминания старой институтки // Русская старина. 1898. Т. 95. №9. С. 611-626.
Патриотический институт
А.В.Лазарева
о Л.Ф. Вистингаузен [43], бывшей 30 лет начальницею Патриотического института (с 1818 по 1847 год). Опытная воспитательница, женщина редкой души, она не жалела себя в своих заботах о вверенных ей воспитанницах. Она была с ними беспрестанно в дортуарах, и классах, и за столом. Однажды государь Николай Павлович, неожиданно посетив институт в обеденное время, застал Луизу Федоровну, обедающую с детьми. Это очень понравилось государю, и он, вернувшись во дворец, сообщил о том императрице. Луиза Федоровна знала лично каждую воспитанницу, следила за всеми и всем. Бледное личико, скучное или грустное выражение лица останавливали на себе ее внимание и вызывали желание узнать, в чем дело, чтобы помочь. При трудно больных она проводила ночи, ухаживая за ними, как за собственными любимыми детьми. Никакие родства и связи не имели влияния на ее отношение к детям.
В Смольном было другое дело. <...> Говорю это по личному опыту.
В 1880 году, желая дополнить образование дочери моей, я решила поместить ее в один из петербургских институтов. К сожалению, по некоторым, не зависевшим от меня обстоятельствам выбор мой остановился на Николаевской половине Смольного. Тринадцатилетняя, хорошо приготовленная девочка была принята в 3-й класс, где большинство подруг ее были 15-17 лет.
Тихая, застенчивая, впечатлительная и нервная, она терялась при каждом окрике. А с поступления в институт она ничего, кроме крика, брани, толчков, не слыхала и не видела. Никто не сказал ей доброго слова, никто же не принял участия, никто не помог ей. Все, на себе испытавшие, знают, какое тяжелое время переживают вновь поступающие, особенно если они попадают в класс, прошедший уже несколько лет институтской жизни. Ежедневные крики, брань, издевательства над новенькой, вроде обливания холодной водой, когда она засыпала; одно: «Пошла прочь», когда больная от непривычного света глазами, с расширенными от атропина зрачками она умоляла по очереди всех воспитанниц разрешить ей послушать, как они приготовляют урок, иначе ее ожидает наказание за незнание его; крики классной дамы за все и про все, когда, отвечая урок французской литературы, девочка, прекрасно зная язык, осмеливалась заменить одно слово другим, а требовалось отвечать «в зубряшку», то есть слово в слово ; крики инспектрисы, чуть не каждый день отчитывавшей класс, и т.д. — все это не могло не подействовать на девочку. Она не выдержала, и я через три месяца вынуждена была взять ее совсем из института по совету профессора Мержеевского, предупредившего меня, что девочку ожидает столбняк, если я ее не возьму немедленно.
И долго потом я ничем не могла вызвать улыбки на ее лице. Когда же в разговоре с инспектрисою (до начальницы меня не допустили) я высказала ей, что сама воспитанница института, о котором вспоминаю с удовольствием и благодарностью, я менее, чем кто-либо, могла ожидать такое бессердечное отношение, такую грубость и такие беспорядки, то в извинение получила в ответ: действительно, класс невозможный, он за четыре года выжил семь немецких классных дам.
Время, конечно, берет свое, все, <...> упомянутое мною, нужно думать, отошло в область преданий. Теперь, как я слышала, в Смольном другие порядки, и одна из моих внучек, недавно вышедшая из него, добром поминает и крепко стоит за свой институт.
Но вернусь к Патриотическому институту. Я в нем была при двух начальницах: Засс и Безобразовой, и обе были так ласковы с нами, что мы безбоязненно обращались к ним с нашими маленькими горестями, что было со мною не однажды.
Характера я была очень живого и хотя имела прекрасные баллы не только за учение, но и за поведение, тем не менее очень часто попадалась в разных погрешностях. Так, однажды священник на уроке Закона Божия советовал нам: «Если кто обидит тебя и явится желание ответить на обиду каким-нибудь резким словом, то возьми в рот воды и держи ее, пока не успокоишься». Вслед за уроком нас повели в рукодельный класс, которым заведовала несимпатичная немка Беккер. Говорила она с каким-то акцентом, и ее грубый, трескучий голос делал ее непрерывную воркотню особенно неприятной. На этот раз не угодила ей работою я, и когда она стала грубо выговаривать мне, то я, чтобы смолчать, сделала вид, что беру воду в рот, а затем на все ее причитания только махала головой и указывала на рот. Конечно, это вызвало смех подруг, что окончательно взбесило Беккер, и она поспешила к классной даме с жалобой на меня. И как я ни старалась уверить последнюю, что всему виною батюшка со своим советом, тем не менее за мой haut-fait [44]приходилось платиться приемом, то есть в первый приемный день я лишалась свидания с родными, кто бы ни приехал навестить меня. День был субботний, и такое наказание, всегда неприятное и конфузное, было мне тем больней, что назавтра, в воскресенье, я ожидала приезда родителей, редко посещавших Петербург. Долго не думая, я в первую свободную минуту отправилась к maman и поведала ей и мое преступление, и раскаяние, и горе и получила отпущение греха своего. И мое обращение к ней не вызвало осуждения ни со стороны подруг, ни классной дамы, так <как> оно считалось обыденным делом. Вообще, у нас не существовало неприязни к хорошим воспитанницам. Не было у нас и «отчаянных».
Поступила я в институт месяца за два до <очередного>
«->sksfc
выпуска и попала в класс, три года проведшии в институте . Естественно было ожидать целый ряд экспериментов над «новенькою», но класс принял меня самым симпатичным образом. Правда, вышучивали меня иногда, задавая, например, вопрос: «Ела ли я физику с молоком?» — вопрос, на котором часто попадались новенькие, желавшие показать, что дома они пользовались всеми без исключения деликатесами. Но все шутки были так добродушны, что я с удовольствием поддавалась им. А когда в числе фамилий воспитанниц класса я услышала знакомые мне по Курску, <...> то скоро установились добрые отношения, которые продолжались и когда этот класс перешел в старший.
Классными дамами того отделения, куда я временно попала, были m-mee Липранди и m-lle Розен. Последней я обязана первым большим удовольствием, испытанным в институте.
Как-то вечером, сидя в рекреационном голубом зале, следила я за играми подруг. Вдруг стремительно входит Розен, берет меня за руку и, ни слова не говоря, так же стремительно ведет меня с собой. Не успела я оглянуться, как очутилась в белом зале на коленях среди выпускных, репетировавших к акту балет pas de chales [45]. Оказалось, что кроме восьми—десяти воспитанниц младшего класса, уже принимавших участие в этом балете, нужна еще одна маленькая девочка, чтобы держать конец голубой шали, долженствовавший изображать «А» — вензель государыни, вот Розен и вспомнила меня. Много приятных минут доставило мне это, особенно же счастлива я была, когда стало известным, что акт будет во дворце ввиду легкого нездоровья императрицы. Быть во дворце, видеть царскую семью, любоваться всеми чудесами, которые моя детская фантазия облекала в волшебные образы, казалось маленькой провинциалке недосягаемым блаженством!