За дружбой надо помянуть наше знание... Но им воспользовалась горсть избранных, то есть те, у кого были богатые способности или кто был приготовлен дома. Несчастное распределение наших классов сделало свое зло. В свете не прибавилось воспитанных женщин; а недоучившиеся бедные девушки лишились возможности добывать кусок хлеба...
Что же еще пригодилось нам из прошлого?.. Не знаю.
Может быть, найдут, что этот приговор слишком строг. Скажут: «Шесть лет — так немного! Дай Бог в этот короткий срок успеть приучить нас хоть к чистоте, аккуратности и порядочным манерам, дай Бог хоть чем ни попало удержать нас чинно на лавках, покуда наши головы наполняются бедными клочками науки...»
Неужели ничего больше... Нет, мы могли вынести из наших стен драгоценнейшее сокровище, которым только может обладать человек, — мы могли вынести понятие о справедливости, любви к правде.
Как бы потом ни встретила нас извращенная среда, энергическое желание правды было бы в ней опорой и средством действовать на окружающее. Как бы ни ломала, ни портила нас жизнь, все же от этого благотворного задатка уцелело бы в душе хоть что-нибудь, выросло бы скорее и крепче и не привело бы многих из нас, оглянувшихся, к печальной необходимости нравственного перевоспитания...
Пусть бы тогда институт наш и гордился своим первенством... Он дал бы свету поколение женщин, на руках которых с доверием и надеждой можно было бы видеть новое, подрастающее поколение...
N. Воспоминания институтской жизни // Русский вестник. 1861. Т. 35. №9. С. 264-298; №10. С. 512-568.
С.Ф.*
Ермоловское училище
Воспоминания
Мне было около одиннадцати лет, когда мои воспитательницы-тетки решились наконец поместить меня в одно из самых небогатых московских училищ [89], в котором, по дошедшим до
них слухам, девочкам давалось не только «прекрасное образование», но и полное содержание (какое это было «прекрасное образование» и «полное содержание» — читатель увидит далее) за самую сходную плату — до полутораста рублей в год и менее. А совсем бедных девочек принимали, по протекции, и бесплатно.
Я поступила в училище за год до так называемой нами «новой эры», которая началась для нас в 1857 году, то есть с того времени, когда нашим инспектором сделался Ф. И. Буслаев. Это был особенно памятный для нас год, потому что с него начался целый ряд преобразований в нашем училище. Но о деятельности Ф<едора> И<вановича> в качестве нашего инспектора и о его энергических усилиях сделать из нас, неразвитых девочек, более или менее образованных и мыслящих девушек я поговорю подробно <...>. Теперь же попытаюсь выяснить, в каком положении находилась учебная часть училища в предыдущий период его существования, когда в нем хозяйничала, как хотела и как умела, наша попечительница, одна из великосветских княгинь, княгиня С. С. Щербатова, не без славы и успеха подвизавшаяся во время оно на филантропическом поприще.
Главным просветителем нашим в то дореформенное время был наш учитель B.C.Шахов, обучавший нас почти всем учебным предметам, как-то: русскому языку, всеобщей истории, географии и арифметике. Изучали мы все эти предметы, разумеется, в зубрежку, и насколько успешен был такой метод преподавания, можно судить по тому, что воспитанницы среднего класса, выучив от доски до доски курс грамматики <...>, едва умели отличать существительные от прилагательных; глаголы же, местоимения, наречия и проч., определения которых мы могли проговорить без запинки, при разборе казались нам чем-то вроде знакомых незнакомцев. Точно такие же познания мы выказывали и в других предметах. Я хорошо помню, что, пройдя весь учебник географии <...> (книжонка страниц в сто) и вызубрив, почти как «Отче наш», названия городов, рек, заливов, проливов и проч., я решительно не знала, где что находится, и, вероятно, затруднилась бы ответить даже на такой вопрос: на какой реке стоит Париж или Лондон? А между тем я была не из тупиц и принадлежала к числу скорее хороших, чем плохих учениц.
В довершение всего наш почтенный педагог от времени до времени запивал и в подобных случаях не показывался в классы по целой неделе, а иногда и долее. Случалось это всегда в первых числах месяца, тотчас после получки жалованья. Мы уж так и знали, что в начале месяца нам можно будет отдохнуть немного и освежить наши мозги, засорившиеся от зубрения учебников <...>. Но зато и доставалось же нам в первый урок, следовавший после таких гулянок! Наш отрезвившийся наконец педагог являлся к нам в таком лютом настроении, что просто рычал на всех и всем, без исключения, «закатывал единицы да нули», что влекло за собой известные уже нам последствия — ужин или обед за черным столом или же наказание без передников. Но так как засадить за черный стол целых два класса не было никакой возможности — недостало бы места, то классные дамы ограничивались тем, что отбирали у нас передники без всяких выговоров и попыток устыдить нас, а так — только для выполнения одной обрядности. Но подобные наказания «вкупе и в любе» скорее развлекали нас, чем устрашали и способствовали только к укреплению нашего братского союза и подъему духа товарищества.
В старшем классе, впрочем, разбушевавшийся Шахов только рычал, но не позволял себе слишком «вольничать» и «забываться», потому что старшие воспитанницы постояли бы за себя и подняли настоящий бунт, если бы он вздумал «разукрасить» их журнал «нулями» и «единицами». <...> И такой-то педагог целые годы процветал у нас в дореформенную эпоху, и никого из наших властей и попечителей не шокировал, по-видимому, тот факт, что у нас был учитель «из запивающих»! Может быть, они думали, что для бедных девочек годится всякий учитель, но никак нельзя допустить, чтоб они рассуждали в этом случае, как одно из действующих лиц крыловской басни: «А ты хоть пей, да дело разумей» [90], — так как наш ментор и пил, и своего дела не разумел.
Закону Божию нас учил батюшка П.В.Богословский, по прозвищу Петел. Прозвище это произошло от церковнославянского слова «петел» — петух. Да не подумает читатель, чтобы оно хоть сколько-нибудь характеризовало нашего солидного и почтенного законоучителя. Нет, мы прозвали его так просто потому, что, рассказывая нам историю отречения апостола Петра от Спасителя, он с каким-то особенным пафосом произнес фразу: «Но вдруг запел петел». И этого для нас, легкомысленных школьниц, было совершенно достаточно, чтобы дать ему ни с чем не сообразную кличку. Батюшка умел отлично ладить с нами и всех награждал по заслугам — кого «четверками» и «пятерками», а кого и «единицами», и за последние никто не бывал на него в претензии, потому что он сумел внушить всем нам уважение к себе и все были убеждены, что уж он никого не обидит понапрасну. <...>
Француз Круаза был, так сказать, учитель средней руки, скорее, впрочем, плохой, чем хороший. <...> Он, весьма плохо владея русским языком, очень бойко и энергично бранился по-русски, чем приводил нас в крайнее недоумение, и мы не раз задавались вопросом: где он мог так напрактиковаться в сквернословии?.. Кроме изучения грамматики и отрывков из французской хрестоматии, мы упражнялись также в диктовках и в переводах. В старшем классе к тем же упражнениям прибавлялся курс французской литературы, который мы проходили по запискам, составленным неизвестно кем и никогда не изменявшимся и не дополнявшимся. <...>
В младшем классе французскому языку учила некая m-me Визар, очень свирепая на вид особа, которая в вопросах педагогии не мудрствовала лукаво, а старалась только нагнать панику на своих несчастных учениц и с этой целью без умолку кричала на них по целым часам. Цель, разумеется, достигалась: ученицы были запуганы, но кроме отвращения как к самой учительнице, так и к преподаваемому ею предмету ничего не выносили из ее уроков. В сравнении с этой мегерой наш взбалмошный Круаза мог считаться ангелом кротости и образцовым педагогом. Эта воинственная особа была заменена Н.Ф. Бородиной, впоследствии Конивец- кой, очень толковой и опытной учительницей, которая не только сумела установить совершенно иные отношения со своими ученицами, но и приохотить их к занятиям.