Наш класс в особенности отличался строгостью внешнего поведения, и у нас внешняя дрессировка делалась одной из главных целей нашего воспитания. Не было времени ни заниматься нашими характерами, ни изучением наших индивидуальностей, да и умения не было. <...> У нас очень часто зимой открывали форточки; рукава у нас были короткие, и мы вечно мерзли и сидели в классе, согревая себя тем, что руки прятали под передник.

Вторым недостатком нашего институтского воспитания, в особенности ощущаемым в нашем классе, было отсутствие солидарности, крепкой нравственной связи между ученицами; вследствие этого класс был крайне неровный, хорошие ученицы держались отдельно от средних, средние — от худых и т.д. Хотя в маленьких классах каждая из хороших учениц должна была репетировать с плохими ученицами и более слабыми, но это не связывало между собою учениц, а скорее разъединяло, так как в таких случаях хорошие ученицы ставились в особенно привилегированное положение. За ними должны были ухаживать, их угощали, перед ними заискивали, но и все-таки нередко и они тяготились своим положением. Если они были фаворитками классных дам, к ним не придирались за их учениц, за их дурное учение, за их неумелые ответы; если же не фаворитка получала дурных учениц, то ей была в тягость, была обузой для нее ее новая обязанность, так как ей часто тогда доставалось. Плохонькая ученица была тоже нередко страдательным лицом, в особенности тогда, когда ей нельзя было угощать и награждать лакомствами свою менторшу. Все это не способствовало водворению искренности между ученицами. <...>

Рознь и разобщенность учениц между собой поддерживались еще тем, что в каждом классе было несколько или одна опальная, в чем-нибудь раз сильно провинившаяся, общение с которыми считалось признаком большой испорченности. Такую ученицу все третировали, при каждом удобном случае упрекали, чему представлялся всегда случай, так как она сидела вместе с нами; с ней позорно было ходить в паре, сидеть рядом за столом, брать от нее что-нибудь. Как все это отражалось на ее душе, что она переживала — мало кому было дела до этого. Ее называли «гангреной» и «наростом», и с этой кличкой она целые годы жила. Неудивительно, если в конце концов она оставалась равнодушна ко всему, самолюбие притуплялось и она даже бравировала своим положением.

Указывая на недостатки институтского воспитания, я должна все-таки подчеркнуть и заметить, что для образования действительно кое-что делали и давали нам пример культурности. Нас подчиняли рутине, обезличивали, но в отношениях начальства к нам не было грубости, не было резкой брани, не было телесных наказаний, что испытывали некоторые из моих подруг в своей домашней обстановке.

Во главе нашего заведения стояла в то время одна из гуманнейших личностей — Голубцова, крайне мягкая, деликатная, добрая и гуманная; она была всегда ровна, обходительна со всеми, сдержанна. <...>

Наша начальница была женщина типичного французского воспитания; она не говорила свободно по-русски; письма по-русски писала под ее диктовку пепиньерка, и надо было постоянно замечать chere maman, что так не выражаются по-русски. Самые простые слова она коверкала и вместо «теперь» говорила «топерича». Мы охотно целовали ее в плечо и говорили chere maman. По окончании курса мне пришлось быть пепиньеркой и по очереди с другими дежурить при chere maman, то есть водить ее в столовую, ожидать в ее комнатах какого-нибудь поручения, вышивая бесконечный ковер в пяльцах. Этот год был самый приятный для меня в институте. Доброта, сердечность и заботливость начальницы были действительно трогательны и заставляли забыть сухость и холодность классных дам, хотя само по себе положение пепиньерки было ненормальное и требовало изменения...

Делая беспристрастную характеристику институтского воспитания и образования, нельзя голословно порицать весь строй институтской жизни, институтского образования и воспитания. Не надо верить тем, кто уверяет, что институтки выходили испорченными, знавшими втайне все. Будучи бесхарактерными, без твердых выработанных основ, в нравственном отношении они были невинными, несведущими и чистыми, восприимчивыми ко всему доброму и светлому. Многие из нас, проходя более или менее хаотическую программу знаний, в конце концов воодушевлялись необыкновенной любовью к книге, к чтению, и к серьезному чтению, и эта любовь побуждала дальше идти к самоусовершенствованию. <...> Я прочитывала с жадностью Белинского, Добролюбова, Вальтера Скотта.

Были у нас в последнем классе несколько выдающихся лекторов, они-то и будили в нас жажду знаний и любознательность. Они вносили жизнь и вызывали работу ума среди сонного нашего обучения. В их лекциях было столько осмысленности, захватывающего интереса, это вызывало в нас такой энтузиазм, что мы точно воскресали от какой-то умственной дремоты, предавались шумному восторгу, ходили точно в блаженном чаду. В числе этих лекторов был высокоталантливый профессор Шульгин, читавший нам курс всеобщей истории ^[110]. Затем преподаватель русского языка

и русской литературы, который везде умел оттенить нравственную сторону исследуемого предмета. Он поднимал наш дух, нравственно нас просветлял своими рассказами об идеалах высокой героической жизни. Все, что он говорил, глубоко западало нам в душу. Но к несчастью, такие лекторы были исключениями. Мы проходили русскую историю, географию, изучали минералогию и т.д., но все это мы учили в зубрежку, не отдавая себе отчета в том, что мы учили. Изучая подробно водные системы, великий <балтийско-волжский> водный путь, мы не имели ни малейшего понятия о математической и физической географии. Отчеканивая точно молитву свой урок и нанизывая одно географическое название на другое, мы затруднились бы нанести их географическую сетку, с определением долготы и широты. <...>

Хотя классные дамы в маленьких классах принимали большое участие в наших занятиях, но часто их требования не сходились с требованиями учителей, и это нередко мешало нашим успехам.

Вообще в старших классах мы были более заинтересованы учением, не выжидали с таким болезненным чувством окончания всякого урока и не прислушивались напряженно, с бьющимся сердцем, к тому, скоро ли раздастся звонок. В маленьких же классах учение шло плохо, нам не давалось, и все, что мы делали, делали с мучительным чувством.

Что касается практического образования, то есть такого, которое по теории должно быть принадлежностью каждой девушки, то кроме изучения кулинарного искусства по вышеназванной системе изучалось еще рукоделие, но мало кто в нем успевал. Я, по крайней мере, вышла из института, не умея как следует взяться за иголку, не могла сделать даже простого шва. Мы на уроках рукоделия что-то якобы шили, опять распарывали, переделывали, но ни одной цельной вещи не выходило из наших рук. Кто не хотел шить, мог только держать иголку в руках и ничего не делать.

Зато у нас вне классных уроков занимались деланием разных изящных мячей, которые обматывали разноцветными шелками, придавая мячам самые замысловатые и красивые узоры. Всевозможные комбинации геометрических фигур выходили на этих мячах. Ученицы конкурировали между собой в придании мячам изящества теней и рисунков. Приготовлялись они для поднесения учителям и классным дамам на праздниках. Кто помилее был сердцу, тому старались дать красивее и лучше. Ничего подобного по красоте форм я потом не видела. Искусство это так и ограничивалось стенами института.

Успешнее у нас шли гимнастика и танцы. Хотя нас в течение шести лет не возили на балы и у нас не устраивалось вечеров с гостями, но каждое воскресенье под звуки рояля и игры одной из старших учениц происходили в большом зале танцы. Старшим ученицам позволяли принарядиться в этих случаях. Некоторые надевали цветные бантики на волосы, снимали пелеринки и надевали на шею бархатки с концами сзади — suivez-tout; что касается причесок, то они оставались неизменными, в особенности в нашем классе преследовались «городки, пирамиды и башни». Танцы составляли для нас вполне дозволенное и законное развлечение, и мы в них преуспевали; такие домашние вечера были для нас праздником. Лично меня не занимали эти танцы, и я предпочитала сидеть в классе и в одиночестве читать.