Обрадовало Верховцева только то, что уцелел станковый пулемет. Установленный на опушке рощи, тщательно замаскированный, с хорошим сектором обстрела, он был теперь единственной огневой силой роты. А до шести часов еще далеко. И Верховцев с беспокойством поглядывал то на небо — не летят ли снова «юнкерсы», то на шоссе — не идут ли танки.

Но было тихо и в небе, и на земле.

— Видать, у фрица обеденный перерыв, — хмуро проговорил небритый боец в блином сидящей пилотке и облизнул языком губы. — Кофе жрет!

Верховцев послал Чукреева пройти по взводам, поговорить с людьми, а сам направился к пулеметчикам. Теперь он решил расположиться возле них.

Савченко и Вересоку — первого и второго номера станкового пулемета — Верховцев знал хорошо. Они пришли в армию из одного села, попали в один взвод, дружили крепко, по-братски. Но дружба не мешала бойцам беззлобно подшучивать друг над другом, без устали соревноваться в острословии. Так под недвижимым льдом зимней реки течет живая вода.

— Как дела, друзья? — приветствовал Верховцев пулеметчиков. — Запасного не нужно? Я когда-то неплохим пулеметчиком был.

Савченко, возившийся у затвора, поднял стриженую голову. Плутовато взыграли его карие, широко посаженные глаза.

— Будь ласка, товарищ капитан. Вторым номером можно, а то Грицько больше по воробьям бьет.

Вересока, маленький и юркий, подмигнул:

— Дуже добре с таким пулеметчиком воевать, як Данько! Воды не треба. Вин речи произносит — хоть кожух заливай.

Верховцев лег на траву у пулемета, закурил. Рядом с этими неунывающими ребятами спокойней и легче было на душе.

Уже пошел четвертый час, когда на шоссе снова появились танки. За ними с автоматами на груди двигались пехотинцы. Танки ползли медленно, веером охватывая рощу. Через связного Верховцев передал приказание наводчику: подпустить врага поближе и бить только наверняка.

Гитлеровцы осторожно приближались к рощице. Даже ожесточенная бомбежка, перепахавшая все окрест, не могла убедить их в безопасности.

Наводчик наметил танк, который шел чуть наискосок. Первый снаряд разорвался сзади танка, слегка лишь качнув его. Второй попал в цель. Машина, ерзая на гусеницах, начала разворачиваться. Вот-вот повернут назад и остальные. Но они рванулись к опушке, где стояло орудие. Наводчик успел сделать еще один выстрел. Передний танк завертелся, а два других ворвались на огневую позицию орудия. Один из них с ходу опрокинул орудие и настиг наводчика. Взад-вперед проехал он по наводчику, словно боялся, что тот, раздавленный и вмятый в землю, снова поднимется.

В ту же минуту Верховцев увидел, что к танку со связкой гранат ползет Витенков. Метрах в шести от машины лейтенант поднялся и швырнул гранаты. Тяжелая машина дернулась, осела и тупо уставилась жерлом орудия в землю. Два других танка, взвыв моторами, круто развернулись, ринулись к шоссе и ушли, прикрывая бегущих автоматчиков.

Снова стало тихо. Но теперь тишину уже не нарушали ни птицы, ни голоса бойцов. Верховцев пошел по роще. Из рвов, окопов, воронок при его приближении поднимались красноармейцы: грязные, в крови, в порванных гимнастерках. Витенков с головой, перевязанной обмоткой, сидел на зарядном ящике и жадно пил воду из фляги.

— Тяжело, Гоша?

Лейтенант виновато посмотрел на Верховцева, попытался улыбнуться, но только болезненно скривил рот.

— Ни-че-го! Людей мало, а то бы продержались…

— Продержимся! Иначе нам нельзя, — сказал Верховцев, хотя и сам не знал, как это можно сделать с горсткой до последней степени измотанных бойцов, без пушек, без боеприпасов. И спохватился: где же Чукреев? Верховцеву казалось, что политрук продержится дольше их всех, значит, надо еще раз напомнить ему: до восемнадцати часов!

С резким свистом пронесся над головой снаряд: теперь начался артиллерийский налет. Дерн, щепки, ветви — все полетело вверх. Методически, настойчиво, не жалея снарядов, немцы выколачивали все живое на жалком и без того истерзанном клочке земли.

У Алексея Верховцева было одно желание: пусть артналет продолжается до восемнадцати часов. Это будет означать, что они продержались. Капитан взглянул на часы: без пяти шесть. Осталось только пять минут! И в это мгновение тяжелый удар в затылок и спину бросил его на землю. Оранжевый нестерпимый свет залил глаза, оглушительный вой стал удаляться, стихать и наконец оборвался…

Ровно в восемнадцать артиллерийский обстрел прекратился. Внезапная, неправдоподобная тишина встала над землей. Чукреев с трудом выбрался из ямы, где застал его налет, и не узнал окружающей местности: ни одной уцелевшей березки, ни одного зеленого кустика, ни одного метра неизрытой земли.

Шатаясь, побрел по рощице, окликая лежащих на земле бойцов. Всего несколько человек поднялись на его зов.

— А капитан где? Искать Верховцева, — приказал Чукреев. Командира роты нашли полузасыпанным в воронке: он был без сознания. Вересока и Савченко взяли его на руки и спустились к реке. Голубоватая, она спокойно, даже величаво, текла в оправе зеленых, с желтой песчаной каймой, пологих берегов. Чукреев оглянулся. Сзади была истерзанная роща, и в ней навсегда оставшиеся товарищи. Политрук хотел что-то сказать, но из горла вырвался только хрип, и он махнул рукой. Вошли в реку. Брод был отмечен точно — вода доходила до пояса. Лишь изредка, на глубоких местах приходилось поднимать капитана на вытянутые руки.

Группа уже почти достигла противоположного берега, когда к переправе подъехали немецкие мотоциклисты и открыли автоматный огонь. Одна из очередей срезала Вересоку. Он взмахнул рукой, вскрикнул и, захлебываясь, скрылся под водой. Савченко с лицом, залитым кровью, еще несколько секунд удерживал капитана. Шедший сзади Чукреев подхватил Верховцева. Напрягая последние силы, он вытащил командира на берег, в камыши. Верховцев лежал неподвижно, но под левым карманом гимнастерки слабо, словно за глухой каменной стеной, вздрагивало сердце.

— Жив! — уловил Чукреев это вздрагивание и сам свалился рядом с Верховцевым.

С первой санитарной машиной Верховцева отправили в медсанбат. Оперировавший его хирург — пожилой человек, издерганный непрерывными воздушными налетами, сделавший за недолгий срок войны больше операций, чем за всю жизнь, укоризненно качал головой, словно раненый был виноват в том, что осколок так близко прошел от сердца. Отвечая на вопросительный взгляд помогавшей при операции сестры, хирург раздраженно буркнул:

— Отвоевался капитан. Баста!

Хирург ошибся. Эвакуированный из медсанбата в тяжелом состоянии капитан Верховцев не только выжил, но и за несколько недель, проведенных в тыловом госпитале, настолько окреп, что стал уже поговаривать о выписке.

— Рано, рано, успеете еще. Война не завтра окончится, — отмахивался начальник госпиталя, не переставая удивляться живучести человеческого организма.

Если бы этого опытного врача спросили, чем объяснить, что человек с почти смертельным ранением в области сердца не умер, как полагалось по всем правилам науки, а остался жив, практически почти здоров и не сегодня-завтра снова уедет на фронт, то начальник госпиталя, конечно, дал бы вполне обоснованное объяснение этому случаю. Во-первых, операция, проведенная медсанбатовским хирургом при керосиновой лампе, на грубо сколоченном деревянном столе в грязной крестьянской хате, была безукоризненной. Во-вторых, положительную роль сыграли быстрая эвакуация в тыл, квалифицированное лечение, заботливый и любовный уход госпитального персонала. И наконец, в союзе с врачами было хорошо развитое, мощное сердце раненого, работавшее, как исправный мотор.

Все справедливо: и хирург, и уход, и сердце. Но если бы такой вопрос задали Верховцеву, то он, по всей вероятности, дал бы другой ответ.

…Давно утвердилось мнение, что в предсмертный миг перед мысленным взором человека проходит вся его жизнь, все горести и радости его земного существования, Может быть, это и так, хотя никто еще не возвращался к жизни, чтобы с достоверностью рассказать о виденном на роковом рубеже.