— Добрый день, — говорю я. — Могу я, пожалуйста… эм, получить четыре блина, простых? С… с ничем.

Он бросает на меня взгляд поверх полотенца, которым вытирает руки, и почти незаметно приподнимает бровь.

— Говорите на английском. Это будет проще для всех.

Фух.

— Но мне нужно практиковать мой французский.

Уголок его рта приподнимается. Думаю, можно расценить это как улыбку.

— Практикуйте на ком-нибудь другом.

Мою кожу покалывает. Он продолжает вытирать руки, как будто это - это оскорбление - для него сущий пустяк.

— Я хочу четыре простых блина на одну тарелку, а на вторую - один с Нутеллой, пожалуйста.

Чертов ужин. Перейду сразу к десерту. Да здравствует, Франция!

Придурок просто пожимает плечами.

Я вздрагиваю, непонятно от гнева или ожидания, когда Блинный Придурок переходит к своему кулинарному искусству. Он наливает тесто на горячую плиту, затем поворачивает деревянным инструментом по кругу, чтобы раскатать смесь тонким слоем. Он использует металлическую лопатку, чтобы одним быстрым движением перевернуть блин.

Он делает блины для Леви, сворачивая их конусом на тарелке, а затем берется за мой и намазывает его Нутеллой. Мне нужно прикладывать усилия, чтобы у меня не потекли слюнки. Он протягивает мне тарелки, и его темные глаза смотрят на меня. Несмотря на его новое прозвище «Блинный Придурок», я чуть не падаю в обморок.

Я расплачиваюсь, хватаю пластиковые ножи и вилки и сажусь рядом с Леви. Блинный Придурок, хмурясь, возвращается к своему радио.

Хотя я настолько сердитая, насколько он меня таковой сделал, указывая мне говорить на английском, я все же не могу не задаться вопросом, каково бы было влюбиться в него. Если бы это был фильм, то это была бы наша первая катастрофическая встреча с ужасным первым впечатлением. Это классика, на подобие «Гордости и предубеждения». Я бы продолжала возвращаться в этот ресторан, мы бы придумывали друг для друга острые ответы и притворялись бы, что у нас обоюдная ненависть. Затем следовала бы парочка совместных нежных моментов, и именно тогда, для меня настало бы время покинуть Париж. По непонятным причинам, я бы не смогла выйти с ним на контакт и сказать, что уезжаю, так что я была бы вынуждена оставить ему письмо, в котором говорилось бы, как я его любила, начиная с нашей первой встречи. На французском. А мой письменный французский намного лучше разговорного. Он будет так тронут и ошеломлен своими чувствами ко мне, что последует за мной в аэропорт, чтобы поклясться в вечной любви. Потом я вернулась бы в Париж, чтобы быть с ним. И жили мы долго и счастливо. Финальные титры.

Я ловлю себя на том, что улыбаюсь этому парню, и мне приходится напомнить самой себе, что все это еще не случилось.

Он поднимает глаза и видит, что я смотрю на него. Я отвожу взгляд, отрезаю маленький кусочек блина и жую его аккуратно, как леди. Потом снова гляжу на парня. Его губы растягиваются в улыбке, как это иногда бывает у Леви, но эта не та улыбка, которая пытается сдержать ликующий смех. Это жестокая, насмешливая улыбка, точно такая же, как у Жака.

Еще один повар выходит из задней комнаты. Он начинает быстро говорить по-французски, о том, что что-то потеряли, и с кучей проклятий. Блинный Придурок отвечает ему, а потом что-то шепчет. Его взгляд скользит по мне. Повар номер два тоже смотрит на меня с точно такой же ухмылкой.

Они смеются. Я слышу, как они говорят пару слов с преувеличенным американским акцентом. «Здра–а–авствуйте».

— Четыре блина с ничем, — говорит горячий парень, чрезмерно произнося каждое слово и произнося в окончаниях «с» (во французском языке «с» в конце слова не читается), хотя я этого никогда не делала.

Я опускаю взгляд и смотрю в тарелку. Я должна швырнуть все это прямо сейчас и плевать на Нутеллу и их тупые усмешки.

— Тебе нравятся блинчики? – спрашиваю я у Леви просто, чтобы отвлечься от них.

— М–м–м, — невнятно отвечает он. Леви никогда не был способен контролировать звуки во время еды. — Они были бы вкуснее, если бы были немного толще.

— Тогда это были бы панкейки.

— Возможно, мне просто больше нравятся панкейки.

О, боже, надеюсь, что этот французский идиот ничего этого не слышал. Мне совершенно не нужно подливать масла в огонь. Американские дети, которые жалуются, что блины совсем не похожи на панкейки Бетти Крокер.

Так как я смотрю на Леви, то вижу, что он ест блины руками. Его нож и вилка лежат на столе.

— Леви, используй столовые приборы!

Эти слова мама говорила миллионы раз. Я осознаю это, но это не останавливает меня от того, чтобы толкнуть нож и вилку поближе к брату.

Леви удивленно сморит на меня:

— Что? Мамы здесь нет.

— Но здесь есть такая вещь, как манеры за столом.

«Пожалуйста, не давай им еще одну причину посмеяться над нами», – добавляю я в мыслях.

Он размахивает своей вилкой и чуть ли не бросает ее. Я наклоняюсь вперед и разрезаю блины за него. Точно так, как это делает мама, будто он вечный ребенок, который никогда не станет нормальным взрослым человеком.

— Вот, — говорю я и опускаю нож на свою тарелку. — Теперь ты можешь их есть.

Он держит вилку в кулаке, накалывает кусочки блина и кладет их в рот до тех пор, пока туда уже больше ничего не вмещается.

Блинные Лузеры начинают смеяться еще громче. У меня остается еще почти половина блина и немного Нутеллы на краю бумажной тарелки, но у меня нет никакого желания доедать все это.

— Давай, Леви, — говорю я, вставая. — Пойдем.

Мой брат хватает руками последние несколько кусочков блина и идет за мной к выходу из кафе. Лузерам больше не над чем смеяться. Прежде чем мы окончательно выходим из кафе, я улавливаю их слова «la p’tite dame et le gros» (маленькая дама и здоровяк). В сопровождении еще большего хохота, разумеется.

Маленькая леди и здоровяк. Всего одно прилагательное может описать целого человека.

Французский язык может быть таким жестоким.

Я всегда наивно надеялась, что французы не смеются над чем-то настолько глупым, как размеры. Я надеялась, что Жак - это единственное дерьмовое исключение из правил французского великодушия. Я всегда думала, что они скорее будут говорить о манерах за столом или о моде, чем начнут насмехаться над чьим-то весом. У Леви три прокола: никаких манер за столом, спортивки и толстовки, которые больше, чем нужно, на несколько размеров, и он неимоверно крупный.

Я ненавижу саму себя, беспокоясь о том, что подумают эти парни. Я ненавижу себя за то, что хотела бы, чтобы Леви соответствовал мне, чтобы я выглядела лучше перед - хм - милыми парнями. Я стольким жертвовала ради парней и для чего? Для того, чтобы я могла себя чувствовать некомфортно, но достойно в глазах лузеров, которые насмехаются над иностранцами?

Я ужасный человек.

Мы гуляем после того, как выходим из «Блинчиков для вас». Улица заполнена ресторанами, и сквозь окна я вижу радостных посетителей. Я чувствую, что мне нужно двигаться, бежать, вытравить из себя того человека, которым я была всю жизнь. Сотрите эпизод в блинной из моего ума.

— Итак? — бормочет Леви. Он уже доел блины, и от них осталась только пара крошек у него на губах. — Что будем делать сейчас?

Солнце только что село. Огни Парижа светятся вокруг нас. Легкий ветерок поднимает волоски на моих руках. Это наша первая ночь в Париже. Мы должны найти что-нибудь интересное.

И вот тогда я вижу плакат на автобусной остановке: «Louvre La Nuit!». Уберите первую букву L и получится «ouvre la nuit» - открыто всю ночь. Слова, которые теперь застряли у меня в голове.

— Леви, — отвечаю я брату, показывая на плакат. — Туда, мы идем туда. В Лувр.