— Я не колебался ни одной минуты! Но если мне отказываются верить и к тому же не позволяют оправдаться, тогда я действительно погиб. Хорошо, сударь, извольте — я готов умереть. Хотя мне мало лет, я вполне сознаю, что родился в такое время, когда человеческая жизнь ничего не стоит. Я умру без страха, но могу ли я надеяться, что мои друзья и сестра…

— Молчите! Не произносите их имен. Пускай никто не знает, что они существуют. Покамест из вашей общины не поступило на них доноса. Пускай себе живут в своей норе и не напоминают о себе!

— Ваш совет, которому, можете быть уверены, я последую, служит мне доказательством того, что вы сделаете все возможное для их спасения, и я вас заранее благодарю. Я не прошу пощады — велите отвести меня в тюрьму, где мои дни будут омрачены одной мыслью, что вы усомнились в моей искренности.

Господин Костежу, казалось, дрогнул. Дюмон бросился перед ним на колени, твердя о невиновности и глубоком патриотизме Эмильена и умоляя старого друга его спасти.

— Это не в моих силах, — сказал господин Костежу. — Лучше подумайте о себе.

— Благодарю за совет, но мне это совершенно ни к чему, — ответил Дюмон. — Я старый человек. Пусть делают со мной что хотят, и раз вы не можете помочь моему молодому господину, пускай меня тоже засудят, посадят в тюрьму и, если дойдет до 3 того, гильотинируют вместе с ним.

— Замолчите вы, несчастный! — воскликнул господин Костежу. — Есть люди, которые с радостью поймают вас на слове.

— Правильно! Замолчи, Дюмон, — сказал Эмильен, обнимая старика. — Тебе умирать нельзя: я назначаю тебя своим наследником и завещаю тебе свою сестру. — И, глядя прямо в глаза господину Костежу, Эмильен добавил: — Довольно, сударь. Если, по-вашему, я лжец и трус, велите взять меня под стражу.

— Кто-нибудь видел, как вы входили ко мне? — нетерпеливо спросил адвокат.

— Мы ни от кого не таились, — ответил Эмильен. — Всякий мог нас видеть.

— Вы с кем-нибудь разговаривали?

— Знакомых нам не попадалось, и разговаривать было не с кем.

— Вы называли свои имена служителю, который проводил вас ко мне в кабинет?

— Не понимаю, сударь, о чем вы. Ваш слуга нас знает и впустил нас, не спросив, кто мы такие.

— Хорошо. Уходите, — сказал господин Костежу, открывая потайную дверцу за книжной полкой. — Постарайтесь покинуть город, ни с кем не разговаривая и нигде не останавливаясь. Должен вам сказать, что, если вас схватят, за этот побег я поплачусь головой. Когда я приглашал вас сюда, чтобы обсудить наши дела, я не знал, что вы под подозрением. Поэтому, чтобы вы не думали, будто я заманил вас в ловушку, немедленно уходите.

Эмильен молча взял за руку Дюмона, и, даже не поблагодарив господина Костежу, оба стремглав спустились по лестнице. Они вместе перешли улицу, а затем Эмильен показал Дюмону обратную дорогу и сказал:

— Не торопись, иди не оглядываясь, нигде не задерживайся, не показывай вида, что ты меня ждешь. Я хочу еще переговорить с господином Костежу и тебя догоню на проселке. Только, пожалуйста, не дожидайся меня, или мы оба пропали. Если ты меня не увидишь на дороге, значит, встретимся в другом месте.

Дюмон покорно исполнил его приказ, хотя ничего не понял, но когда прошел пол-лье, а Эмильен все не появлялся, стариком овладело беспокойство. Правда, он утешал себя тем, что, зная здешние места много лучше Эмильена, очевидно, сильно обогнал его. Пройдя еще какое-то расстояние, он решил подождать своего господина, но прохожие стали на него обращать внимание, и, боясь, как бы они чего не заподозрили, Дюмон опять тронулся в путь и завернул в лесок перевести дух. До монастыря он добрался на следующий день, всю дорогу торопился, так как ему не терпелось встретиться с Эмильеном. Но, увы, тот не вернулся, и мы напрасно ждали его. Эмильен решил спасти своего старого слугу и в то же время не желал компрометировать господина Костежу, поэтому снова пришел к нему и, проникнув в его кабинет через потайную дверцу, сказал:

— Поскольку на мне тяготеет обвинение, я сам отдаюсь вам в руки.

Эмильен хотел было добавить: «Благодарю вас за все, но не хочу подвергать вас опасности», как господин Костежу, писавший какую-то бумагу, бросил на него выразительный взгляд, как бы предупреждая, что надо держать язык за зубами. Дверь в переднюю была открыта, и почти сразу на пороге появился человек в карманьоле из тонкого сукна, в красном колпаке, перевязанный кушаком и при большой сабле; увидев Эмильена, он вперил в него глаза, словно стервятник, увидевший жаворонка.

Сначала Эмильен не узнал его, но тут человек сказал зычным голосом:

— На ловца и зверь бежит! Его и разыскивать не надо!

Только тут Эмильен его узнал: то был брат Памфил, бывший монах из монастыря Валькрё, тот самый, который засадил отца Фрюктюё в темницу за то, что он отказался принять участие в чудесах, якобы творимых божьей матерью; это его приор в разговоре с нами называл честолюбцем, способным на любую подлость; именно он особенно ненавидел Эмильена. Он стал членом революционного трибунала в Лиможе, самым ревностным из обвинителей и самым беспощадным из санкюлотов.

Он незамедлительно приступил к допросу в кабинете господина Костежу, но Эмильен испытал такое отвращение при виде этого Памфила, что отказался отвечать ему, после чего вооруженные пиками санкюлоты взяли его под стражу и повели в тюрьму, во все горло вопя на улицах:

— Еще один Попался! Еще один аристократ, который собирался податься к врагу! Теперь он скоро окажется по ту сторону, хоть ему и не больно охота переходить эту границу!

Какие-то рабочие заорали: «Да здравствует гильотина!», осыпая оскорблениями бедного юношу. Впрочем, большинство делало вид, что ничего не слышит, потому что боялось и революционеров и монархистов; аристократы бежали все до одного, но в городе остались буржуа, настроенные достаточно умеренно, которые ни во что не вмешивались, однако все видели и все брали на заметку, чтобы при случае, когда сила окажется на их стороне, по заслугам наказать зачинщиков злодеяний.

Когда Дюмон рассказал нам то, что видел собственными глазами, не переставая удивляться, почему это Эмильен не возвращается домой, я поняла, что Эмильен сам выдал себя властям и что теперь он пропал. Но, как ни странно, я не испытывала сердечной боли, вернее — не успела ее почувствовать. Видимо, уже тогда у меня появилась способность в опасных положениях действовать с неизменной решительностью, и мысль о том, что Эмильена нужно спасти любой ценой, мгновенно овладела мною.

Мысль была отчаянная, что и говорить, но я гнала прочь сомнения, считала ее здравой и всем своим существом слепо и упрямо верила, что добьюсь невозможного. Я не желала ни с кем советоваться, не хотела рисковать ничьей жизнью, но свою собственную поставила на карту, безоглядно и бесстрашно. Ночью я увязала в узелок кой-какую одежонку, взяла немного денег и написала записку приору, в которой просила обо мне не беспокоиться и сказать остальным, что он самолично отправил меня по каким-то делам. Я бесшумно подсунула ему письмецо под дверь, выбралась из монастыря через пролом в стене и к рассвету была уже далеко от дома, на лиможской дороге.

Прежде мне никогда не случалось забираться так далеко, но, живя в наших горах, я так часто разглядывала простиравшуюся внизу долину, что знала наперечет все колоколенки, все деревни, дороги, развилки и перепутья. Кроме того, я немного смыслила в географии и довольно знала карту нашей провинции, чтобы не сбиться с пути, не заплутаться и не тратить времени на расспросы. Для большей уверенности я ночью срисовала с карты все места, через которые мне предстояло пройти.

До Лиможа я добиралась два долгих дня — рассчитывать на попутные дилижансы или кареты не приходилось, так как их больше не существовало. Тех лошадей и повозки, которых не забрали для войска, конфисковали для себя мошенники, прикрываясь словами о благе отечества, и теперь все ходили пешком. Погода стояла чудесная. Чтобы не тратить денег и не привлекать к себе внимания, я решила устроиться на ночлег в стогу под открытым небом, поужинала хлебом с сыром, захваченными из дому в корзинке, покрылась накидкой и сразу же крепко уснула. Ведь за день я проделала путь, который осилил бы не всякий мужчина.