Я пробудилась до света. Позавтракала остатками своей еды, вымыв сначала ноги в прозрачном ручейке. Я не обнаружила на них ни одной царапины, хотя всю дорогу шла босая, и приободрилась, решив, что, несмотря на усталость, сумею преодолеть оставшийся путь. Помолившись господу, чтобы он даровал мне силы, я снова двинулась в дорогу.

К вечеру я благополучно добралась до Лиможа, спросила дом господина Костежу и без труда нашла его. Затем решительно переступила порог и сказала, что мне нужно поговорить с хозяином. Мне ответили, что господин Костежу обедает и беспокоить его нельзя.

Тогда я развязно заявила, что такой патриот, как он, всегда находил время для беседы с девушкой из народа, и попросила передать эти слова господину Костежу. Спустя некоторое время меня провели в столовую, где я чуть было не потеряла самообладание при виде господина Костежу в компании шестерых господ с довольно свирепыми лицами, — поднимаясь из-за стола, двое из них попыхивали трубками, что в те времена считалось неприличным. Слова, переданные слугой, привлекли ко мне их внимание. Они ухмыляясь смотрели на меня, а один потрепал по щеке большой волосатой рукой, так что я даже испугалась. Однако я должна была доиграть свою роль до конца, ничем не выдав своего отвращения. Украдкой я всех оглядела, и поскольку никто из присутствующих меня не знал, постепенно успокоилась.

Я не подозревала, что каждую минуту мог появиться этот мерзавец Памфил — Дюмон его не видел и ничего не знал о его обращении в санкюлотскую веру. По счастью, он отсутствовал, и я стала искать глазами господина Костежу: он стоял у камина спиной ко мне.

Костежу повернулся и увидел меня. Никогда не забуду взгляда, брошенного им, более красноречивого, чем любые слова. Я все поняла и, подойдя ближе, развязно обратилась к нему на крестьянском наречии, которым еще владела, подчеркивая его наигранным воодушевлением:

— Это ты, гражданин Костежу?

Моя догадливость и хитрая уловка, к которой я прибегла, чтобы не скомпрометировать адвоката, несомненно, удивили его, но он не подал вида.

— Это я, — ответил он. — А ты кто такая, юная гражданка, и что тебе надо?

Я назвалась вымышленным именем и выдумала название деревни, откуда якобы пришла, а потом добавила, что слыхала, будто он ищет служанку для своей матери, и что я хочу наняться к ней.

— Хорошо, — сказал он. — Моя мать живет в деревне, но я знаю, что ей нужно, и мы с тобой после все обговорим. А пока садись и поешь с дороги.

Он что-то шепнул своему прислужнику, который, несмотря на провозглашенное равенство, провел меня на кухню. Там я сидела, как в рот воды набрав, и только поблагодарила за поставленное угощение: я боялась, как бы меня не начали расспрашивать, принудив изобретать в ответ невероятные небылицы. Я быстро поела, уселась у очага, чтобы не привлекать к себе внимания, закрыла глаза и притворилась, будто меня сморила усталость. А о скольких вещах я хотела бы узнать у этих людей! Может, Эмильена уже засудили и даже гильотинировали? Но я твердила себе: «Если я опоздала, то не по своей вине, и господь бог простит меня и навеки соединит с Эмильеном, потому что не даст мне долго страдать после его смерти. Покамест мне надо быть настороже и забыть про усталость».

Говорят, огонь успокаивает, и это действительно так. Я грелась у очага, как гончая после охоты. Ведь за два дня я босая прошла больше двадцати лье, а всего-то мне было восемнадцать лет.

Я тайком ловила каждое сказанное на кухне слово, боясь, что с минуты на минуту появится второй слуга господина Костежу, который работал у него на конюшне, часто наезжал с хозяином в Валькрё и превосходно меня знал. Я была готова на любую ложь, только бы расположить его к себе. При этом я была исполнена уверенности. Мне в голову не приходило сомневаться в тех, кто знал Эмильена; казалось немыслимым, что человек, встречавшийся с ним, захочет его погубить.

Но конюх так и не появился, а из разговоров, которые велись на кухне между обитателями дома и посторонними, я не узнала ничего сколько-нибудь для меня важного. Мне только стало понятно, что господина Костежу отрядили в его родной Лимож на помощь парижским уполномоченным, чтобы он познакомил их с наиболее рьяными патриотами, иначе говоря, — с самыми безумными или злобными людьми в городе. Как ни грустно об этом говорить, но в ту пору наверху оказывались одни подонки, меж тем как у истинно порядочных людей уже не хватало душевных сил служить революции. Слишком многих умеренных сторонников революции казнили и посадили в тюрьмы, и нашими жизнями распоряжались даже не фанатики, а попросту говоря, кочующие из города в город разбойники или мастеровые, пьяницы и лентяи. Одни служили террору потому, что это давало положение и спасало от нищеты, другие потому, что получали возможность грабить и убивать. В этом заключалась та неисцелимая болезнь нашей Республики, которая и привела ее к скорому концу.

Когда не было посторонних, слуги господина Костежу не скрывали своего презрения и откровенной неприязни к людям, с которыми их хозяину приходилось обедать за одним столом. Более того — они даже чувствовали себя униженными оттого, что им приходилось подавать еду гражданину Пифеню, кровожадному мяснику, призывавшему отправить всех аристократов на скотобойню, или бакалейщику Буданфлю, который почитал себя маленьким Маратом и требовал гильотинировать шестьсот человек, или судебному приставу Караби[2], сделавшему наушничество доходным промыслом, ибо он присваивал деньги и имущество своих жертв.

Наконец через час меня позвали в кабинет к господину Костежу, где на этот раз он был совсем один. Едва я переступила порог, как он запер за мной дверь на ключ и спросил:

— Зачем ты здесь? Ты, что же, захотела погубить приора с Луизой?

— Я хочу спасти Эмильена, — ответила я.

— Ты с ума сошла!

— Нет, и я его спасу!

Я произнесла эту фразу, замирая от ужаса и обливаясь холодным потом, но в то же время надеясь, что вот сейчас господин Костежу подтвердит — Эмильен не казнен!

— Ты, что же, не знаешь, — продолжал он, — что Эмильен осужден?

— На тюремное заключение, покуда не кончится война? — спросила я, решив выведать все, что возможно.

— Да, пока она не кончится или пока не решат уничтожить всех подозрительных.

Я облегченно перевела дух, — значит, у меня впереди еще было время.

— Кто же донес на него как на подозрительного? — воскликнула я. — И неужели вас не было, пока его судили, — ведь вы-то знаете Эмильена.

— Этот негодяй Премель обвинил Эмильена, решив, таким образом, спасти свою шкуру. Он божился, что поддерживал переписку с маркизом де Франквилем, только чтобы собрать улики против этого аристократа и его родни. По словам Премеля, Эмильен написал отцу о своем желании эмигрировать, однако письма он предъявить не смог, да и в бумагах его при обыске не нашли, вопреки утверждениям этого мерзавца. Я надеялся, что на судебном разбирательстве мое свидетельство будет весомее показаний Премеля, но с нами был этот расстрига Памфил. Из ненависти к Эмильену он заявил, что давно знает его как отъявленного роялиста и церковника, и потребовал, чтобы Эмильена немедленно приговорили к смертной казни, и все к этому шло; но тут я сумел отвлечь внимание суда, постаравшись всю вину переложить на Премеля. В результате тот был приговорен к депортации. Мне удалось спасти Эмильену жизнь… впрочем, до нового распоряжения.

Я выслушала речь господина Костежу, не выдавая своих чувств, но отмечая про себя перемены в его лице и тоне. Мне стало ясно, что с тех пор как господин Костежу изменил свои политические убеждения, его жизнь превратилась в подлинную пытку. Хотя он искренне проникся новой верой и принял на себя роль, которая отвечала его нынешним патриотическим идеалам, но и то и другое было глубоко противно доверчивому и великодушному нраву этого человека. Я изучала его, чтобы понять, в какой степени можно на него положиться. В ту минуту он, казалось, готов был помочь мне во всем.