— Не желаю и слушать ни о каком новом распоряжении, — сказала я. — Вы должны постараться немедленно освободить Эмильена.

— Не болтай ерунду! — резко возразил он. — Это совершенно невозможно, поскольку Эмильен осужден с соблюдением всех форм, установленных республикой.

— Но это неправый приговор: его вынесли слишком поспешно и без достаточных улик! Я знаю, что такие приговоры можно обжаловать.

— Так оно и было в прошлые времена, но прошлого больше нет. Приговор, вынесенный революционным трибуналом, обжалованию не подлежит.

— Тогда скажите, как спасают ни в чем не повинных людей? Что вы собираетесь сделать для освобождения этого молодого человека, которого и уважаете и любите? Ведь он вернулся к вам и отдал себя в руки правосудия, потому что вы ему сказали: «Если узнают, что ваш побег — дело моих рук, я поплачусь головой».

— Теперь я могу сделать для Эмильена только одну вещь — тебе она покажется пустяком, но, поверь, это далеко не так. Я могу, вернее — рассчитываю, добиться перевода Эмильена в другую тюрьму, а стало быть, в другой город. Здесь он находится под неусыпным надзором Памфила и Пифеня, другими словами — удава и тигра. Оставаться в Лиможе для него опасно, а вот в чужом городе, где Эмильена никто не знает, о нем забудут, и возможно, не вспомнят до конца войны.

— Да когда же это будет? Сейчас мы только и делаем, что терпим поражение за поражением, и, по слухам, аристократы надеются, что неприятель нас одолеет и освободит всех, кто сидит в тюрьмах. По-моему, вы поступаете неосторожно, делая стольких людей несчастными и ввергая их в отчаяние. Ваши действия обернутся против вас, потому что многие будут втайне молиться за чужеземцев и с нетерпением ожидать их.

Конечно, речь моя была опрометчивой, но я поняла это, когда губы адвоката побелели и задрожали от гнева.

— Много ты себе позволяешь, влюбленная малышка! — возмущенно воскликнул он. — Эти слова выдают с головой и тебя и твоего красавчика!

— И вовсе я не влюблена! — обиженно, но решительно возразила я. — Я еще годами не вышла, чтобы влюбляться, и в моем сердце нет недозволенных чувств. Не оскорбляйте меня, потому что мне и без того не сладко; я пытаюсь спасти Эмильена, как спасла бы его сестру, господина приора… и вас самих, наконец, если бы вы попали в беду… А вас она вряд ли минует, как не обошла и остальных. Санкюлоты сочтут, что вы недостаточно жестоки… А если аристократы возьмут над ними верх, кто знает, может, я буду бродить возле вашей тюрьмы, всеми силами стараясь вам помочь. Неужто вы думаете, что если на вас обрушится несчастье, я буду сидеть сложа руки?

Господин Костежу с удивлением уставился на меня и буркнул два слова, но я лишь значительно позже поняла их смысл — «героическая натура». Он взял мою руку, поглядел на нее, затем перевернул ладонью вверх, как делают гадалки.

— Ты умрешь не скоро, — сказал он, — и сделаешь в жизни все, что тебе предназначено. Что именно — сказать не берусь, но любой свой замысел ты претворишь в действительность. Я, к сожалению, менее удачлив. Видишь эту линию? Мне тридцать пять лет, и я не доживу до пятидесяти. Только бы мне дождаться полной победы Республики! О большем я и не смею мечтать!

— Вы такой отчаянный безбожник, господин Костежу, а верите в ворожбу! Тогда скажите, останется Эмильен в живых или нет? Может быть, про это тоже написано на моей руке?

— Вижу только, что ты перенесешь тяжкую болезнь… а возможно, тебя постигнет большое несчастье… Не знаю…

— Ничего-то вы не знаете! Только что сказали, что своего в жизни я добьюсь, а больше всего на свете я хочу, чтобы Эмильен остался жив. Ну хорошо, сейчас вы должны мне помочь!

— Помочь? Но ведь даже если у него и в мыслях не было эмигрировать, есть опасность, что он последует примеру своего отца.

— Вот видите — вы ему не верите? Вы стали подозрительны, господин Костежу!

— Да, кто прознал про сеть бесчестных предательств и гнусных козней, которой опутана эта несчастная Республика, тот поневоле не доверяет собственной тени и даже самому себе.

— Чем больше вы станете стращать людей, тем больше будет во Франции трусов!

— Ты хорошая девочка, но тоже можешь совершить предательство… из любви к Эмильену… прости — из дружеских чувств. Скажи, а сколько тебе лет?

— Осенью будет восемнадцать.

— Через два месяца! Глядя на тебя, я вспоминаю свою деревню, мелкие, совсем еще зеленые сливы и времечко, когда я лазил по деревьям! Как все это теперь далеко! А я ведь собирался бросить суд, жениться, перестроить монастырь, сделать себе в нем красивое жилище, посадить у монастырских стен жимолость и ломонос, завести овец, крестьянствовать, жить вместе с вами… Увы, то была лишь пустая мечта! Казалось, Республика уже завоевана! Но нет, все нужно начинать сначала, и мы не откажемся от этого даже под страхом смерти. Ну, довольно, иди спать. Ты, наверно, очень устала.

— А куда идти?

— В каморку рядом с комнатой, где обычно живет моя матушка, когда приезжает в город. Лориана я предупредил. Это этажом выше.

— Какого Лориана? Который приезжал с вами в монастырь? Я его здесь не видала.

— Сегодня вечером я его услал по делу, но он уже вернулся, и я ему обо всем рассказал. Он один тебя знает, но ты с ним не заговаривай, и он тоже будет молчать. Завтра ты уедешь, а если очень утомилась, останешься еще на день, только не выходи из комнаты моей матери. А не то еще встретишь ненароком Памфила: у него и на тебя зуб!

— Завтра я не уеду, потому что вы мне ничем не помогли. Я хочу с вами еще поговорить.

— Не думаю, что завтра я буду располагать временем. Впрочем, какой помощи ты от меня дожидаешься? Ты прекрасно знаешь — я сделаю все, что в человеческих силах, лишь бы спасти бедного мальчика.

— Вот теперь вы говорите дело, — сказала я, с жаром целуя ему руку.

Некоторое время он с удивлением разглядывал меня.

— А знаешь, — сказал он, — из дурнушки ты превратилась в хорошенькую девушку.

— Господи, какое это имеет значение?

— А вот какое: ты разгуливаешь одна по опасным дорогам, где всякое может случиться, любая беда, о которой ты даже не подозреваешь. У меня ты по крайней мере будешь в безопасности. Спокойной ночи. Мне еще нужно допоздна возиться с бумагами, а завтра встать ни свет ни заря.

— Вы, что же, теперь не спите?

— Кто нынче спит во Франции?

— Я. Я иду спать — вы в меня вселили надежду.

— Не очень ею обольщайся и будь осторожной.

— Обещаю. Да хранит вас бог!

Выйдя от господина Костежу, в коридоре я встретилась с Лорианом. Он ждал меня, но не промолвил ни слова и, даже не взглянув в мою сторону, стал подниматься по лестнице; я последовала за ним. Он указал мне дверь, протянул свечу и ключ, затем повернулся и бесшумно спустился по лестнице. Тут я поняла, что такое террор. Прежде я никогда с ним так близко не сталкивалась, и сердце мое сжалось.

Я была так утомлена, что даже сердилась на себя за то, что совсем разбита и веки у меня сами собой слипаются.

— Господи, — сказала я, падая на постель, — неужели я такая слабосильная? А еще думала, что способна горы своротить! Нате пожалуйста, немного устала и уже валюсь замертво. Ну, ничего, это только поначалу, потом привыкну, — сказала я себе в утешение и сразу же уснула.

Спала я как убитая, не помня, где я, а когда с первыми лучами проснулась, с трудом пришла в себя. Первым делом осмотрела ноги — на них не было ни царапин, ни мозолей. Я их вымыла и аккуратно обулась; и тут вдруг вспомнила, как всегда боялась, что не научусь далеко ходить. Однажды мой брат Жак, смеясь над тем, какие у меня маленькие ноги и руки, сказал, что я не девочка, а настоящий кузнечик с тоненькими ножками. А я ему ответила:

— У кузнечиков крепкие ножки, и прыгают они гораздо лучше, чем ты ходишь.

И Мариотта поддержала меня:

— Правильно говорит Нанетта; можно родиться такой нескладехой, как она, а ходить быстро, будто у нее большие, красивые ноги. Главное, чтобы они были выносливые.