Понедельник

Дорогая, несомненно, в доме есть привидение. Жак и Сильвия смеются над моими страхами. Возможно, что какой-то наглец любезничает с кем-нибудь прямо у нас под окнами, или же под таким предлогом в наш дом проникает ловкий вор. Садовник видел, как в два часа ночи кто-то бродил около пруда, и старик до того испугался, что даже захворал, бедняга. Только я одна и жалею его. Нынче весь вечер собаки ужасно лаяли и выли. Я умоляла Жака обратить на это внимание, он же только пошутил над моими опасениями и отправился вместе с Сильвией на соседнюю мызу смотреть, как там убирают сено; меня они не взяли с собой, потому что вечером в нашей долине очень сыро, а я и без того сильно простужена. Мне уж и самой стала смешна моя боязнь, и я спокойно собиралась сесть за письмо к тебе, как вдруг под окном раздался звук флейты. Сначала я просто слушала с удовольствием музыку, уверенная, что это играет Жак, — ведь у него множество всяких талантов, и чуть ли не каждый день я открываю в нем новые дарования. Я вышла на балкон и, когда музыка кончилась, крикнула, перегнувшись через перила:

— Ангельская песня! Вот тебе награда, прекрасный менестрель!

И, сняв с руки браслет, я бросила его на посыпанную песком площадку, он заблестел при лунном свете. Тотчас из кустов выскочил какой-то мужчина, подобрал браслет и убежал с ним. И вдруг я услышала за своей спиной голос Жака и остолбенела. Я рассказала, что произошло, но не решилась сказать о браслете. Ведь я так легко поддалась мистификации и попала в такое смешное положение, что могла бояться насмешек Сильвии, да, пожалуй, и упреков Жака: браслет был его подарком, там переплетались наши инициалы, вырезанные гравером, и меня приводила в отчаяние мысль, что он попал в руки чужого человека. Дай Бог, чтоб это был просто вор. Конечно, ужаснейшая глупость бросать к ногам жуликов свои драгоценности, но по крайней мере вор постарается переплавить золото, и браслет не станет трофеем какого-нибудь наглеца. И я только рассказала, что услышала, как кто-то играет на флейте, окликнула музыканта, вообразив, что это Жак, и увидела убегающего мужчину приблизительно одного роста с Жаком и одетого так же, как он. Тогда мы припомнили напугавшее меня происшествие в большой гостиной. Жак по-прежнему утверждал, что он туда не входил и не подслушивал для развлечения мой разговор с Сильвией. Сомнения одолевали меня, и я не осмелилась рассказать о поцелуе, который подарили нам с Сильвией. Что до нее, то она такая рассеянная и ей так не свойственны ни любопытство, ни пугливость, что она, вероятно, уже и не помнит об этом событии; во всяком случае, она ничего не сказала ни Жаку, ни мне, и я не знаю, что и думать об этом необычайном и неприятном приключении. Браслет, несомненно, подобрал какой-то чужой человек, а что касается поцелуя — тут я сомневаюсь: Жак в эту минуту еще гулял в парке, он сказал эго совершенно серьезно. Правда, иной раз он шутит, сохраняя непроницаемо спокойное выражение лица, и, возможно, теперь потешается про себя над моим конфузом.

Подождем, когда выяснится, что означают дурные шутки нашего привидения, а сейчас я хочу поговорить о происхождении Сильвии, которое все еще остается для меня тайной. Так ты полагаешь, что она действительно сестра Жака? Иной раз я и сама так думаю, и эта мысль огорчает меня. Почему же в таком случае Жак скрывает это от меня? Неужели он считает меня неспособной сохранить тайну? Если Сильвия его сестра, я буду его ревновать к ней больше, чем к посторонней, потому что он наверняка любит ее больше, чем меня. Ты очень ошибаешься, Клеманс, если думаешь, что я способна питать к мужу грубую ревность, опасаться неверности с его стороны; я с завистью выпытываю, с тоской вопрошаю его сердце, его благородное сердце — столь драгоценное сокровище, что весь мир должен бы его оспаривать у меня, а я не смею считать себя достойной безраздельно владеть им. Сильвия гораздо умнее, гораздо храбрее и образованнее меня; по возрасту, по воспитанию и по характеру она ближе Жаку, чем я, и между ними должно царить куда более прочное доверие. Ведь Я-то еще девчонка, ничего не знаю, ничего не понимаю, По части изящных искусств и всяких наук, которым меня обучает Сильвия, я как будто не лишена способностей, но когда заходит речь о познании сердца человеческого — тут я ничего не соображаю и даже не могу представить себе, что может существовать такая наука. Я ровно ничего не понимаю в «истоках мужества», в «принципах героизма и стоицизма». Возможно, все это годится для Жака и Сильвии. Но если Бог вдруг ниспошлет мне чрезмерную твердость характера, я скажу: «Зачем она мне?». Я с детства привыкла к мысли, что неизбежному следует повиноваться, и когда меня волнуют тревожные мысли о будущем, я всегда мечтаю лишь о счастье встать под защиту и покровительство того, кто меня любит и будет моим утешителем. В первые дни замужества мне казалось, что в моем союзе с Жаком эта мечта чудесно претворилась в жизнь. Отчего же он иной раз словно жалеет, что я ему неровня? Почему его покровительство и его доброта очень часто причиняют мне страдание?

Четверг

Не знаю уж, что и думать о наших делах. Я готова поверить, что Сильвия, в которой все удивляет — фантастическое имя, странный характер и вдохновенный взор, — это волшебница, напускающая на нас дьявола во всевозможных обличиях. Вчера пришли сообщить нам, что из чащи леса Рео вышел дикий кабан и укрылся в одном из перелесков нашей долины. Охота на страшного вепря немного пугает меня; я боюсь не за себя — меня-то всегда окружают и охраняют, словно принцессу какую-нибудь, — мне страшно за Жака: он так смело идет навстречу опасностям. Я знаю, что он осторожен, силен и ловок, что он никогда не «теряет хладнокровия, и все же не могу быть вполне спокойной; я было попыталась отвратить его от мысли устроить облаву на вепря; но Сильвия закричала от радости, представив себе, как она затравит зверя, даст на охоте волю своей энергической и, как мне кажется, немного жестокой натуре. Мы собрались и переоделись в охотничье платье меньше чем за полчаса. Доезжачих с собаками уже выслали вперед. Для Сильвии оседлали очень горячую арабскую лошадку, на которой я никогда не решалась ездить, и когда я увидела, как всадница умеет заставить своего коня слушаться ее, хотя она гораздо хуже меня знает правила верховой езды, я почувствовала зависть и досаду. А Сильвия для забавы нарочно обгоняла меня, гарцевала по узким и опасным тропинкам, где великолепные ноги ее скакуна совершали настоящие чудеса. Подо мной была очень красивая и смирная английская кобыла, чересчур послушная и спокойная, нарочно подобранная для такой трусихи, как я; поэтому в седле я отнюдь не блистала, и Сильвия затмила меня в глазах Жака.

— Держу пари, — сказала она, когда мы въехали в лес, — что тебе до смерти хочется быть на моем месте. Верно?

Ах, как верно она угадала!

— Ну, что ж, — добавила она. — Давай поскорее поменяемся лошадьми, и пусть Жак увидит тебя на своем любимом Шуимане, чего он никак уж не ожидает.

Около нас никого не было, кроме двух доезжачих. Сильвия соскочила на землю, прежде чем хоть один из сопровождавших нас растяп догадался помочь ей; а в это мгновение собаки подняли кабана, он вышел прямо на нас и пробежал в трех шагах от меня, даже и не подумав напасть на кого-нибудь; но арабская лошадь испугалась, взвилась на дыбы и чуть не опрокинула Сильвию, которая упрямо не выпускала из рук поводьев.

И вдруг откуда-то выскочил человек — мне показалось, что это один из наших доезжачих, ибо он был одет приблизительно так же, как они; ему удалось удержать лошадь, которая чуть было не вырвалась. У меня уже пропало всякое желание испробовать ее резвость. Незнакомец помог Сильвии взобраться на лошадь, а лишь только она села в седло, подал ей поводья, но она хлыстом ударила его по пальцам, воскликнув: «Ах, вот как!» — странным тоном, выражавшим и удивление и насмешку. Незнакомец исчез в зеленых зарослях так же внезапно, как и появился, и я, сгорая от любопытства, спросила у Сильвии, что это значит.