Ваттан обиделся, но не возразил ни слова.

— В нашем месте тепло, — продолжал Ительмен. — Пока доеду домой, сопки зазеленеют, в траве спрятаться можно, хохлачки свищут под скалами, везде цветы, как капли жертвенной крови, как радуга, как солнечный луч...

Вспоминая свою родную землю, он изменил обычной молчаливости и стал почти красноречив. Ваттан слушал с любопытством, но эта яркая картина ничего не говорила его воображению.

— В горах тесно, — возразил он, — а тундре нет конца... Воля, простор.

— А, море? — продолжал Колхоч. — Без лодки — полчеловека!.. Пускай волны, прибой — у нас пристани. Гонишь в байдарке бобра, и сам не хуже водяного зверя.

— За сто байдарок не дам беговую нарту!.. — сказал Ваттан. — А девчонку с собой возьмёшь? — внезапно спросил он с чуть заметной шуткой.

— В нашем жилье десять девушек, — сказал Колхоч важно, будет лишняя в десятке!.. Обижать малолетних и бранить стариков — одно! — прибавил он, отвечая на затаенную мысль товарища.

Ваттан молча пожал плечами.

— У Ительменов все парни — братья, все девки — сестры, старики отцы, старухи — матери! — объяснил Колхоч.

— А где люди Одул? — вдруг спросил Ваттан, по какой-то странной связи идеи вспоминая о племени пеших странников, которые ни разу не показались на скачках.

— Ушли! — сказал Колхоч, который проходил мимо стоянки родичей Гиркана и видел опустевшие и полуразрушенные шалаши.

— Бродяги, — сказал Ваттан, употребляя то же самое слово, которое Мами бросила в упрек Гиркану, — не видеть бы их никогда!

Он вспоминал соперника не без горечи, но утешал себя тем, что до будущей весны у Гиркана нет никаких шансов встретиться с Мами.

Люди Одул в первый же день скачек снялись и ушли

58

неизвестно куда, ибо зрелище чужого веселья внезапно потеряло для них заманчивость.

Последние скачки окончились на третий день с заходом солнца. Наутро все рассчитывали собраться в путь, но ночью пришла вьюга еще сильнее, чем обе предыдущие. Жадный Рак соблазнился неосмотрительным предложением племени Алют и, лукаво дождавшись конца праздников, потребовал теперь последнего и самого ценного дара.

Мами остановилась на ночлег в ближайшем ущелье, но, не дождавшись отцовского приезда, утром решила перегнать стадо дальше. Снег в ущелье был слишком глубок, и олени, устав разрывать его копытами, ложились на отдых, не наевшись. Зато в глубине ущелья метель, всполошившая восемь племен на просторе Чагарского поля, хватала не так сильно. Утром, когда ветер стих, не было никаких причин, чтобы останавливаться на месте. Об отце Мами нисколько не беспокоилась: стадо двигалось медленно и часто отдыхало, и легкий обоз мог догнать его даже за пять или шесть дней пути. Ночью была новая буря, и Мами опять стояла, а утром двинулась в дальнейший путь. Чагарское поле, где разноплеменные стойбища заражали друг друга взаимным внушением испуга, было далеко, а об Авви она совершенно забыла и без больших сомнений шла себе и шла по торной дороге, уводившей на Палпал, оттуда на реку Лосось. Зато мысли постоянно обращались к Гиркану, а также к молодому оленеводу и его другу, которые спасли ее от Мышеедов и оказали ей столько услуг и внимания. Она пробовала рассчитывать, когда именно ей придется встретиться с молодым Гирканом или даже с Ваттаном, но сбилась и безнадежно перестала. Впрочем, свободного времени для размышлений у ней было мало. Олени чувствовали себя беспокойно и норовили разбиться порознь, и пастухи бегали взад и вперед, возвращая отсталых и направляя полудикое стадо по прямой дороге вперед. Дорога проходила по тундре, местами перемежавшейся холмистыми грядами. Время от времени в глубоком и узком овраге, заросшем густым

69

тальникам, встречалась речка, уходивая к Бобровому морю. Тундра стлалась, как белая скатерть, даже одинокие кусты ползучего кедровника были прибиты к земле вечными вьюгами и замурованы в затвердевшем снегу, как в белом мраморе.

К вечеру четвертого дня стадо достигло более значительной реки Ваката, протекавшей на северо-запад. Она разделялась на несколько притоков, которые прорыли глубокие рытвины в мягкой земле тундры. Берега их поросли густыми ивовыми кустами, а на внутренних островах росли даже ветлы и тополи, смыкаясь малорослым, но непроходимым лесом. Такие леса были для пастухов самыми трудными местами, ибо непокорные олени рассеивались во все стороны, а в густой чаще, усыпанной буреломом, и валежником, нельзя было ничего видеть. Пастухи разбились на две группы и гнали оленей справа и слева, стараясь не позволить им уклоняться в стороны. Но как только олени и люди вошли в глубину леса, со всех сторон послышалось уханье, крики и стук тяжелых палиц о древесные стволы. Стадо в слепом ужасе ринулось вперед, увлекая с собой пастухов, которые, опасаясь потерять его, не думали даже о нападении, угрожавшем сзади. Теперь олени держались все вместе, и даже самые непокорные теснились поближе к центру, испуганные странными криками, вырывавшимися из лесной глубины. Но когда через десять минут стадо опять выскочило на открытую степь, ни одного из четырех мужчин не было видно, а сзади почти по пятам бежала толпа воинов, вооруженных луками, копьями и длинными арканами. То были Мышееды. Обозленные потерей всей добычи после удачного нападения, они решили отомстить за нее на первом караване оленеводов, который рискнет пуститься в путь со слабыми, силами, и случай привел к ним Мами, которая была зачинщицей в деле освобождения пленных женщин.

Впереди, показались другие Мышееды, ехавшие и бежавшие навстречу. Опытные грабители не позабыли загородить путь беглецам. Через несколько минут задние и передние воины соединились и стали забегать, слева и справа окружая стадо.

В голове Мами мелькнула мысль о бегстве, но северный пастух не бросает своих оленей даже в смертель-

60

ной опасности. На бедре ее был большой нож, но при виде такого множества врагов мужество ее упало, и она остановилась среди нерешительно волнующегося стада.

Тот же самый воин, который при первом столкновении едва не взял ее в плен, опять подскочил с арканом и накинул его на плечи молодой девушке.

— Попалась! — кричал он с хохотом, — не ушла! — Он грубо сорвал с девушки пояс вместе с ножом и связал ей руки концом аркана.

Мужчины и женщины с криками бегали вокруг захваченного стада.

— Быки! — кричали они в исступленном восторге. — Жирные!

Наиболее свирепые, видя такое множество животных, не могли удержаться и стали стрелять в самых больших быков. Мами отчаянно вскрикнула. Воин, связавший ей руки, тоже спустил стрелу и поразил большого белого оленя с отпиленными рогами, который был ее любимцем и прибегал есть из ее рук, как собака.

— Метко стреляет Рынто! — сказал Мышеед с усмешкой, обращаясь к девушке. — Без промаха небось!..

— Убейте меня тоже! — крикнула Мами отчаянным голосом. — Вместе с оленями!

— Постой, все будет! — сказай Мышеед в виде утешения. Теперь волосы на его голове гладко выбриты, и на затылке была приклеена полоска грязной кожи, над подживающей раной.

Обезумевшие олени, видя угрожающую гибель, полезли напролом, прямо на окружавших людей. Мышееды размахивали арканами, но олени только храпели и старались прорваться на простор.

Подростки остались на воле, но, видя смертельную опасность и плен своей руководительницы, совершенно растерялись и только бесцельно перебегали с места на место внутри стада.

Мышеед, захвативший Мами, выпустил аркан и побежал к пастухам сквозь толпу оленей, расступавшихся перед ним, как живые волны.

— Собирайте стадо, — кричал он с ужасными ругательствами. — Я вас!..

Догнав переднего мальчика, Рынто, вне себя от гнева, замахнулся и ударил его по плечам луком, который

61

все еще держал в правой руке. Крепкое лиственничное дерево опустилось, как дубина; мальчик с криком упал на землю и тотчас же пополз в сторону, как раненая лисица, стараясь забраться в кусты. Разъяренный Мышеед уже подбегал к другому, но тот протянул к нему навстречу руки.