«Провалиха».

Прогресс ведет Homo faber[6] (американец).

Но в прогресс нельзя верить, как нельзя верить в деятельность собственных кишок. Прогресс — это общее чувство жизни, а верования истоком своим имеют личность: с точки зрения жизни личности человека прогресс может не иметь никакого значения. Уродливость получается от смешения и подмены того и другого.

24 Июня. Жаркий день, на озере белые поля тишины, у берегов погруженные в воду головы коров и девиц. Весь день поет иволга, а соловей и кукушка редко. Обедали на воздухе. Набежала теплая туча, загремел гром, закапал большими каплями дождь. Наши разбежались, а я не поверил в дождь и решил доесть тарелку с творогом и молоком. Дождь полил, я все ел, творог уменьшался, а молоко в тарелке все прибывало…

Однажды зимой мужичок подвез меня до дому из города. Он был издалека, деревня его Голоперово была в глухом болотном лесу, верст за двадцать от нас. На вопрос его, кто я такой, чем занимаюсь, я ответил по правде, что я сочинитель, книжку пишу.

Прошло много времени. Летней порой приходит ко мне этот мужик. Я успел забыть его, но он напомнил, что подвозил меня зимой. Я вспомнил и спросил его, как пришел он ко мне, повидаться просто или по другому делу. «По делу, — сказал он, — я давно собирался, да все не смел, по делу пришел». Мы вошли в дом мой, и я спросил: «По какому же делу?» — «Вы книжки сочиняете, — сказал он, — сочините мне книжку, я у вас посижу немного, а вы сочините». — «Ну, это не так просто, — ответил я, — скоро нельзя, а все-таки попытаюсь, тебе, наверно, хочется, чтобы я твою жизнь описал». — «Нет, — сказал мужичок, — жизнь моя обыкновенная, мужицкая, известная жизнь. Я хочу попросить вас сочинить мне книжку хорошего обращения».

И вот как удивил меня этот серый, самого серого вида и едва ли даже грамотный мужик, я стал его расспрашивать, зачем нужна ему книга хорошего обращения.

— В деревне-то ничего туда-сюда, все сходит, — объяснил мне мужичок, — а вот как в город поедешь, все будто на другом языке говорят, и хорошо глядеть на людей, совсем люди другие, мне бы вот научиться, а потом бы я в деревне свое завел, так бы и пошло у нас в деревнях, как в городах.

— Знаешь, — сказал я, — книжка моя тебе не поможет, этому нужно не по книжке учиться: вот я тебе задачу дам, отвыкай ругаться матерным словом. Ты понимаешь, с этим словом не может быть никакого обхождения. Сначала отвыкни, а потом приди еще ко мне, и я тебе сочиню.

Мужичок очень обрадовался.

— Правильно рассудил, — сказал он, — вроде как царь Соломон, это действительно так: прежде всего надо отвыкнуть, а то с этим словом, правда, какое же обхождение.

Прошел год с тех пор. Однажды под вечер под Троицу вышел я в поле пройтись. Тихо было, птички полевые распевали. Слышу в тишине то железо о железо стукнет, то стекло о стекло со звоном. Стал туда я глядеть, откуда звенело, и вот вижу на дороге показывается прохожий, у него в руке было два железных противня — позванивали, а из каждого кармана выглядывали по два горлышка от бутылок — это позванивало. Что-то знакомое было в лице прохожего, я стал приглядываться к нему, он ко мне — и вдруг узнали друг друга и очень обрадовались: это шел тот самый мужичок из Голоперова, который год тому назад просил меня сочинить ему книжку хорошего обхождения. Я понял сразу: у них в Голоперове Троица годовой праздник, и мужичок нес противни — пироги жарить, а бутылки — угостить родню.

— Ну и задачу ты мне задал, — сказал мужичок, — лучше бы ты задал мне весь год одной травой кормиться, бился я, бился… что хочешь, а не ругаться матерным словом никак не могу.

— Как хочешь, — сказал я, — а с матерным словом не может быть книги хорошего обращения.

Моя позиция в современной политике — прогресс, тот самый прогресс, в который беззаветно верили наши дедушки и бабушки, но в который я не верю, а делаю. После всего, что произошло в моей жизни, я не могу верить в прогресс, но я не могу жить, не делая прогресса, я не могу себе даже представить в нашей жизни человека, в меру своих способностей не делающего прогресса: вся жизнь, как жизнь, стала прогрессивная.

Но я дал себе слово никому никогда не высказываться о своей вере, может быть, у меня есть маленький божок, вырезанный из дерева, который я прячу себе под подушку и молюсь ему по ночам, может быть, это июньский светлячок, хранящийся у меня в стакане, и светится по ночам удивительно зеленым светом — я ничего и никогда не скажу вам о своих богах и молитвах. Это мое личное дело. Словом, я делаю прогресс всей своей энергией и этим покупаю у вас право не спрашивать меня, во что я верю и кому молюсь.

Участвуя в деле прогресса, я не только обретаю себе право на свободу верования, но если и явится мне возможность счастья личного, я от него не откажусь, хотя бы вокруг меня были только несчастные: ведь это тоже совсем личное чувство счастья или несчастья; прогресс считается только с хорошими или плохими работниками, хорошим платят больше, плохим меньше, усталых подбирают в больницы и богадельни. И так вопрос о несчастных и счастливых решается обществом, что же касается моего личного счастья, то кому какое дело до этого, и в высшей степени будет глупо, если, завидев свой кусок счастья, я буду тревожиться о каких-то несчастных.

В наше время скорбь о несчастных была нравственной обязанностью интеллигентного человека, теперь на себя эту обязанность взяло государство, поставившее себе девиз «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» и этим сделало бытие страдающего за других интеллигента бессмысленным. Если теперь рабочий обратится ко мне в своей обиде, я отошлю его в профсоюз. Он придет и скажет: «Профсоюз не помог, директор меня вышвырнул на улицу». — «Иди на биржу труда». — «Там забито». — «Подожди же, мой друг, потерпи, мы все жертвуем собой для государства будущего». «Тут круг, — скажет рабочий».

25 Июня. Сегодня последний день роста света, с завтрава деньки начнут сплывать. Вода тихая, цветут луга, леса полные.

Прошлый год, кажется, этого не было: совершенная тишина на озере круглые сутки и уже перевалило на вторые.

Вчера мы с Петей ездили на Урев по этим водным световым полям. Рыба в реке кипела и часто выбрасывалась из воды. Сверкала на солнце плотва, и вдруг, как сорвавшись, бухалась щука. Окунь гонит плотву к берегу, она забирается в печурку, и только хвостик торчит, а окунь мнет хвостик, слышно цокает губами и не может выдернуть. Мы сначала схватили окуня, а потом за хвостик вытащили из печурки плотву. В Тресте кипела утиная жизнь. Мы продвигали лодку по еще невысокому молодому тростнику — такой он блестяще-зеленый! кое-где только торчат старые прошлогодние тростинки со своими метелками. В тростниках были коридоры, по которым мы ехали бесшумно и часто натыкались на выводки чирков и крякв. Это был утиный дом со спальнями, детскими и залами — плесами, покрытыми зеленой ряской и расцветающими кувшинками. Селезни кряковые держались отдельно, стаями на большой озерной воде.

Вода на озере цветет. (Запоздание против прошлого года).

Слепни провожали нас долго, на середине озера только мы поняли, что это наши слепни, летающие специально за нами, мы их перебили, и они кончились. Тоже от реки вечером взялись нас преследовать комары. Заехав в озеро, мы всех их перехлопали, и больше они нас не беспокоили. Мы висели над бездной в маленькой лодочке, прозрачная жидкость держала нас… какое-то упоение светом, как будто мы были в объятьях воды, света и воздуха.

Остров Пятачок и Канал краеведения. Люди местные не только сами не хотели прорыть себе канальца, но даже, если бы взяться — запретили бы. А когда мы прорыли — все теперь ездят тут.

Можжевельник растет кустом и много всего переносит: стужи, ветры, иногда его так засыпает снегом, что ничего и не остается: люди сверху ходят на лыжах, звери оставляют следы. Но если не засыпало, то всех кормит своими ягодами, тетерева всю зиму живут около него, и даже сами лисички любят полакомиться его ягодами и, лакомясь, попасть на <1 нрзб.> тетеревов и после можжевельника <1 нрзб.> съесть курицу. А сколько птиц на перелете, певчих дроздов и др. укрывает он: присмотрись ранней весной, везде глаза блестят. Можжевельник <1 нрзб.> своей жизнью похож на крестьянина и тоже, как крестьянин, он все переносит, и самый большой праздник у крестьянина в годовой созвать родню — так и можжевельник около Петрова дня окружает себя гостями и погружается в букеты ромашки… медуниц…