Крючок от вставленного зуба оторвался во время еды и попал в кишки, зацепился, и человек от этого умер…

Выдающийся человек силен победой над смертью: вот это и ценится, что он выходит из себя, из плена смерти, у него есть нечто над собой и другие в этом видят как бы возможность своего бессмертия.

Опять, значит, вторые сутки озеро пролежало в полном спокойствии. Последний день весны (весенний солнцеворот) я проводил хорошо и вечером, когда взошел полный огромный месяц, видел, как вечерняя заря, не угасая сама, передала на севере ключи заре утренней. Луна своим светом не влияла на озеро, и на всем чистом небе можно было разыскать 5–6 бледных звездочек.

Р<емизов> сказал мне: «Наша интеллигенция вообще кислая, я знаю одного только человека с железной волей». Я не стал расспрашивать, кто это, потому что по тону Р. можно было догадаться о какой-то тайне, окружающей личность «человека с железной волей».

Однажды Г. сказал: «Мы такую рукопись получили, такую…» — «Какую же?» — «А вот почитаете, пойдет в следующей книжке». — «Кто автор?» — «Пока секрет, но это вы скоро узнаете: этот человек с железной волей, и его нельзя не узнать».

Книга «Русской Мысли» вышла, автор рассказа описывал свои политические убийства и осуждал их с религиозной точки зрения. Я, конечно, догадался, кто был автор и вспомнил о словах Р., что это единственный «человек с железной волей».

Я сказал Р-у:

— Книга написана не своим языком, довольно противно под Гамсуна в «Пане»: какой-то прикладной к революции Блок или Печорин, Брюсов.

Р. ответил:

— Он это сознает. Я ему посоветовал следующий роман писать под Льва Толстого.

Р. большой забавник и любитель подстраивать шутки, я сказал:

— Вы осрамите «человека с железной волей».

— Нет, — ответил он серьезно, — тут не в литературе дело, в литературе главное как сказать, а ему это все равно: ему надо что-то сказать, и он это будет говорить по-Толстовски.

<На полях> Верить или не верить? Мне было жалко такого революционера в литературе.

— А какой он из себя? — спросил я.

— Он похож на тигра, хотя совершенно лысый.

— Лысый!

— Ничего не значит. Он бархатный и как будто подкрадывается, как тигр.

Я стал искать встречи с «тигром». Прошло несколько лет, за это время вышел его роман совершенно под Толстого, до отвращения подобно, невозможно читать: какая то проходящая, сезонная религиозно-революционная литература. Я не мог себе представить, из каких побуждений человек, единственный с железной волей, мог заниматься такими пустяками. Но, главное, что меня возмущало: этот убийца в романах своих раскаивается в своих убийствах. Я никого в жизни своей не убивал, не приходилось, но мне кажется, если бы пришлось, то я не мог бы из этого делать роман и притом чужим языком. Я перестал искать встречи с «тигром».

Потом началась революция. Я сидел в предпарламенте корреспондентом в ожидании речи Терещенко, на которую возлагались надежды. В перерыве я пошел в буфет и по пути встретил Леонида Андреева и в разговоре с ним узнал, что «тигр» здесь.

— Сейчас только прошел в буфет, — сказал Леонид Андреев.

Я простился с Андреевым и побежал в буфет. Там было множество людей и виднее всех был Авксентьев, председатель парламента. Кто-то подошел к нему, потрепал по плечу и сказал добродушно:

— Ну, как мягко царское кресло?

— Ничего, — ответил Авксентьев тоже добродушно, <1 нрзб.> устало.

Один журналист из эсеров, глядя на эту идиллию, сказал мне:

— Вот, вот, надо именно в этом видеть завоевание революции: смотрите, какая простота в обращении.

Он говорил совершенно серьезно. Я спросил, не видал ли он «тигра».

— Сию минуту перед вами он со мной разговаривал, он вышел в ту дверь, мы его сейчас догоним.

Мы побежали. В следующей комнате встретился Семен Маслов. Спросили его.

— А вон он, — обернулся Семен Маслов.

— Где, какой он? — спросил я.

— Вон в сером пиджаке.

Пока я искал глазами серый пиджак в толпе, Семен Маслов сказал:

— Перешел в зал!

Мы в залу. Там сказали:

— Вышел на лестницу.

Мы по лестнице.

— Бежим, — сказал журналист, — вон одевается.

Мы побежали, но столкнулись лицом к лицу с одним землевладельцем из Полтавы, ужасно противным и глупым:

— Куда, куда, — взревел он, удерживая меня, — ну что там, что Терещенко?

Пока я от него отделался, «тигр» оделся и выскользнул.

Вскоре после того опять началась стрельба по той улице, по которой я ходил в гости к Р-у, но я не посмотрел на стрельбу и с некоторым даже приятным риском пробрался.

— А кто у нас был сейчас! — сказал Р.

Я сразу догадался по тону: был ускользающий от меня «тигр».

С большим интересом спросил я:

— Ну, расскажите, что он говорил?

Р. и жена его рассказали подробно. Сидели за чаем. После большого молчания С. П., жена Р. спросила:

— Ну, кто же спасет Россию?

И тот человек ответил:

— Я!

После того я ушел в раздумьи: «Как он будет спасать, если отрекся от убийства наверно, что он такое выдумал?»

Потом началось повторение прежнего, убийства, проклинания, новая книга, похожая на первую, с разочарованием в убийствах и ненужности их…

После этой книги я совсем перестал интересоваться судьбой этого человека, и когда он выдумал что-то совсем как будто новое, о нем много писали, я не читал. Я долго не читал газет. Однажды в глушь ко мне добрался приятель и не сразу, а через день, два спросил меня, что я думаю о причинах самоубийства…

И он назвал это имя.

— Так он покончил с собой! — вскрикнул я.

— Неужели вы и этого не знаете? — спросил меня приятель.

И подробно рассказал мне о самоубийстве того, кто считал себя призванным спасти Россию.

Прохожие бывают разные (и нас захватывают), от иных остается нам то, другое: хорошему часто рад, худому — <2 нрзб.>. А есть просто проходящие люди, идут и не завертывают, пройдут и кончено.

М<ережковски>й, предполагая, что я имею большие связи с революционерами, сказал <не дописано>

У М. сидел один из вождей меньшевиков и холодно спорил о значении религиозного движения в революции, повторяя слово «логически». После его ухода М. сказал:

— Как будто логически, а как-то не задевает и ничего не остается, эти люди, о которых говорится: ни холоден, ни горяч. Нет, с этим надо покончить, нам надо сходиться с эсерами, это к нам ближе.

После того М. спросил, не имею ли я связи с эсерами. Я знал, что М. совершенно не знает быта революционеров и один из эсеров, укрывавшийся в моей квартире, как большой курьез рассказывал, будто М. у кого-то из эсеровских вождей спросил: «Где можно записаться в вашу партию?» Этот, укрывавшийся у меня чуть ли даже не со своими бомбами максималист и был в то время моим единственным знакомым, в котором я уважал революционера настоящего, типа, описанного Толстым в «Воскресении». Но я не мог себе представить встречи его с М. Потому я сказал:

— У меня есть одна крупная связь, но я не представляю себе, как такой человек будет сидеть за этим столом, есть ветчину и виноград и вести стройно разговор, по-моему, он тут беды наделает.

Тогда М. сказал:

— У вас какое-то тяготение к рядовым в революции, но ведь среди них есть и настоящие джентльмены, вот например…

И он мне назвал то литературное имя эмигранта. Я, конечно, знал это имя, но не больше, имя навязло мне в ушах: что-то очень крупное, но что именно я не знал и книг его не читал.

После я слышал, что М. обращался, кажется, к нему с запросом: где можно записаться в вашу партию?