Морис заскрежетал зубами при мысли, что есть еще люди, которые убеждены, что можно верить только слову дворянина.

— Но знает ли он наши имена, чтоб нас выдать? Нет, разумеется, он их не знает и не знает также, чем мы занимаемся, но ему известен наш адрес, и он опять придет сюда с порядочной свитой.

Вывод показался неоспоримым.

— Что же, — сказал голос, уже несколько раз поразивший Мориса своей повелительностью, — стало быть, решено?

— Да, сто раз да, и я вас не понимаю, любезный, ваше великодушие. Если бы мы попали в руки Комитета общественного спасения, посмотрели бы, как они стали бы с вами церемониться.

— Стало быть, вы настаиваете на вашем решении, господа?

— Без сомнения, надеюсь, что и вы не будете ему сопротивляться.

— На моей стороне один голос, господа. Я полагал дать ему свободу. На вашей шесть, и все шесть голосов обрекли его на смерть. Так пусть же будет ему смерть!

Капли пота, катившиеся по лицу Мориса, вдруг охладели.

— Он станет кричать, вопить, — сказал голос. — По крайней мере, удалили бы мадам Диксмер.

— Она далеко, в павильоне, и ни о чем не догадывается.

— Мадам Диксмер, — прошептал Морис. — Теперь начинаю понимать. Я нахожусь у хозяина кожевенного заведения, который говорил со мной на старой улице Сен-Жак и, удаляясь, смеялся над тем, что я не сумел назвать фамилию отыскиваемого мной приятеля. Но какую, черт возьми, выгоду доставит хозяину кожевни моя смерть?

Морис огляделся вокруг и увидел железный прут с деревянной ручкой.

— Во всяком случае, — проговорил он, — прежде, чем меня убьют, я убью одного из них.

И он бросился к невинному инструменту, который в его руках должен был превратиться в страшное оружие.

Потом он вернулся к двери и стал таким образом, чтоб, растворившись, она прикрыла его.

Сердце его так билось, что слышно было в тишине каждый удар.

Вдруг Морис вздрогнул. Один голос сказал:

— Послушайтесь меня, разбейте стекло и выстрелите в него сквозь решетку из карабина!

— О, нет, нет, не надо шума, можно попасться. А, вы здесь, Диксмер. Ну, что ваша жена?

— Минуту назад я заглянул сквозь шторы, она ничего не подозревает и спокойно читает книгу.

— Диксмер, разрешите наши сомнения. Как вы полагаете, что лучше — выстрелить в него из карабина или отправить на тот свет добрым ударом кинжала?

— Лучше кинжал. Обойдемся по возможности без огнестрельного оружия.

— Ну, кинжал так кинжал.

— Идемте! — повторили разом пять или шесть голосов.

Морис был сын революции, одаренный железной силой воли, ни во что не верующей душой, каких много было в то время. Но при слове «идемте», произнесенном за дверью, единственным барьером отделявшей его от смерти, он вспомнил о том крестном знамении, которому научила мать, заставляя его на коленях лепетать молитвы, когда он еще был ребенком.

Шаги раздавались все слышнее и вдруг стихли. В замочной скважине заскрипел ключ, и дверь медленно растворилась. В течение этой минуты Морис подумал:

«Если я потеряю время на нанесение ударов, то буду убит; но бросившись на убийц, я их поражу внезапностью, проскользну между ними, выберусь в сад, потом в переулок и тогда, может быть, спасусь».

В то же мгновение он с быстротой льва и с диким ревом, в котором слышалось больше угрозы, нежели страха, опрокинул первых двух мужчин, убежденных, что найдут свою жертву со скрученными руками и с завязанными глазами, и не ожидавших встретить подобное нападение. Он растолкал всех и в минуту отбежал футов на полсотни. Он увидел в конце коридора растворенную дверь в сад, бросился в нее, перескочил десять ступеней и, внимательно осмотревшись, побежал к калитке.

Калитка оказалась запертой двумя замками. Морис дернул запоры, хотел отворить замок, но не было ключа.

Между тем преследователи добрались до площадки лестницы и увидели свою жертву.

— Вот он! — вскрикнули они. — Стреляйте по нему, Диксмер, стреляйте!

Морис издал вопль. Сад был заперт. Он измерил глазом высоту стены; она подымалась на десять футов.

Убийцы бросились вдогонку.

Между ними и Морисом было около тридцати шагов; он оглядывался вокруг, как утопающий, жаждущий ухватиться за любую соломинку.

Павильон, штора, а за нею свет бросились ему в глаза.

Одним скачком он прыгнул к окну, ухватился за штору, сорвал ее, разбил окно, пролез в него и упал в освещенную комнату, где около камина сидела женщина и читала книгу.

Испуганная, она вскочила, вскрикнула и стала звать на помощь.

— Посторонись, Женевьева, посторонись! — закричал голос Диксмера. — Дай мне убить его!

И Морис увидел направленное в него дуло карабина.

Но женщина, взглянув на Мориса, вдруг пронзительно вскрикнула, и вместо того чтобы посторониться, как приказывал ей муж, бросилась между ним и дулом ружья.

Это движение сосредоточило внимание Мориса на великодушном создании, первым движением которого было его защитить.

Он, в свою очередь, вскрикнул.

Эта женщина была незнакомкой, которую он так искал.

— Это вы!.. Вы!.. — вскричал он.

— Тише! — сказала она.

Потом, обратившись к убийцам, которые с разным оружием приблизились к окну, она вскричала:

— О, вы не убьете его!

— Это шпион, — проинес Диксмер, кроткое спокойное лицо которого вдруг приняло выражение решительности. — Это шпион, и он должен умереть.

— Кто? Он шпион? — сказала Женевьева. — Он шпион? Подите сюда, Диксмер. Мне стоит сказать только одно слово, и я докажу, что вы странным образом ошибаетесь.

Диксмер подошел к окну, Женевьева приблизилась к нему и, наклонившись к его уху, шепотом произнесла несколько слов.

Хозяин-кожевенник живо приподнял голову.

— Он? — сказал Диксмер.

— Он самый, — отвечала Женевьева.

— Ты уверена?

Молодая женщина ничего не отвечала на этот раз, но, оборотившись к Морису, с улыбкой протянула ему руку.

Тогда черты лица Диксмера приняли странное выражение кротости и хладнокровия. Он опустил приклад карабина.

— Ну, это дело другое! — сказал он.

Потом, сделав знак товарищам, чтоб они следовали за ним, он отошел в сторону и сказал им несколько слов, после которых они удалились.

— Спрячьте этот перстень, — проговорила между тем Женевьева, — все его здесь знают.

Морис поспешно снял перстень и сунул в карман жилета.

Спустя некоторое время дверь павильона распахнулась и Диксмер уже без оружия подошел к Морису.

— Виноват, гражданин, — сказал он. — Жалею, что не узнал прежде, скольким я вам обязан! Но жена моя, припоминая услугу, оказанную вами вечером 10 марта, забыла ваше имя. Поэтому мы не знали, с кем имели дело. Не то, поверьте мне, ни минуты не сомневались бы ни в вашей честности, ни в ваших намерениях. Итак, еще раз простите меня.

Морис был изумлен и лишь каким-то чудом сохранил спокойствие. Голова его кружилась, он готов был упасть и прислонился к камину.

— Однако, — сказал он, — за что хотели вы меня убить?

— Тут тайна, гражданин, — сказал Диксмер, — и я вверяю ее вашей чести. Я, как уже известно вам, кожевник и хозяин здешнего заведения. Большая часть кислот, употребляемых мною для выделки кож, запрещена. Контрабандистам, доставляющим мне этот товар, известно, что на них подан донос в главный совет. Видя, что вы собираете справки, я струхнул, контрабандисты еще более меня испугались вашей красной шапки и в особенности вашего решительного взгляда; теперь, не скрою, вы были обречены на смерть.

— Я это очень хорошо знаю, — отвечал Морис, — и вы не новость открываете мне. Я слышал ваше совещание.

— Я уже просил у вас прощения, — подхватил Диксмер с трогательным простодушием. — Поймите же и то, что благодаря беспорядкам наших времен я и мой товарищ Моран скопили огромное состояние. Мы подрядились поставлять в армию ранцы, и каждый день их выделывается у нас от полутора до двух тысяч. Благодаря благодетельному порядку вещей нашего времени муниципальное правление, очень озабоченное другими проблемами, не имеет времени точно проверять наши счета; итак, надо сознаться, что мы в мутной воде рыбу удим, тем более что приготовленные материалы, которые, как я уже сказал вам, мы добываем контрабандным путем, дают нам барыш до двухсот процентов.