— Черт возьми, — сказал Морис, — мне кажется, что это довольно честный барыш, и я понимаю ваше опасение, чтоб донос с моей стороны не прекратил его; но теперь, узнав меня, вы успокоились, не так ли?

— Теперь, — сказал Диксмер, — я даже не прошу вашего честного слова.

Потом положил ему руку на плечо и устремил взгляд с двусмысленной улыбкой.

— Послушайте, — сказал он, — теперь мы, можно сказать, на дружеской ноге. Скажите, зачем вы забрели сюда, молодой человек? Само собой разумеется, — прибавил кожевенный заводчик, — ежели вы захотите молчать, это в вашей воле.

— Мне кажется, я вам уже сказал, — проговорил Морис.

— Да, женщина, — сказал кожевенник, — я знаю, что-то вы говорили о женщине!

— Извините меня, гражданин, — сказал Морис, — я понимаю, что должен все объяснить. Извольте видеть. Я отыскивал женщину, которая прошлым вечером под маской сказала мне, что проживает в здешнем квартале. Мне не известно ни ее имя, ни ее сословие, ни ее адрес. Знаю только одно, что я влюблен в нее, как безумный, и что она невысокого роста…

Женевьева была высокого роста.

— …что она блондинка, что она очень осторожна!..

Женевьева была черноволосая, с большими задумчивыми глазами.

— …одним словом, гризетка, — продолжал Морис, — и я, желая понравиться ей, нарядился в это простонародное платье.

— Вот теперь все ясно! — сказал Диксмер, и взгляд его показал, что он искренне поверил.

Женевьева покраснела и, почувствовав жар в лице, отвернулась.

— Бедный гражданин Лендэ, — со смехом сказал Диксмер, — какие ужасные минуты заставили мы вас пережить! А между тем вы последний, кому хотел бы я причинить зло; такому доброму патриоту… брату!.. Но, право же, я думал, что какой-нибудь злонамеренный воспользовался вашим именем.

— Оставим этот разговор, — сказал Морис, понявший, что уже пора расставаться, — покажите мне дорогу и забудем о случившемся.

— Показать дорогу! — вскричал Диксмер. — Вас отпустить! Нет, нет! Я, или лучше сказать, мой товарищ и я, угощаем сегодня ужином добрых приятелей, которые только что хотели удавить вас. Я намерен пригласить вас поужинать с нами, чтобы вы убедились — они не настолько люты, как кажутся.

— Но, — сказал Морис вне себя от радости, что может провести еще несколько часов близ Женевьевы, — право, не знаю… можно ли мне принять… ваш…

— Как, можно ли вам принять? — сказал Диксмер. — Кажется, что можно. Все они истинные патриоты, как вы, а притом я только тогда поверю, что вы простили меня, когда вы отведаете моего хлеба и соли.

Женевьева молчала. Морис терзался.

— Я боюсь вас обеспокоить, гражданин, — проговорил молодой человек. — Этот наряд… само лицо мое… расстроенное…

Женевьева с робостью взглянула на него.

— Мы приглашаем вас от чистого сердца, — сказала она.

— С удовольствием, гражданка, — отвечал Морис, поклонившись.

— Так я пойду успокою наших собеседников, — сказал кожевенный заводчик. — Погрейтесь покамест, любезный друг. Жена, займи его!

Он вышел. Морис и Женевьева остались одни.

— Ах, сударь, — сказала молодая женщина, тщетно стараясь придать своему голосу выражение упрека. — Вы изменили вашему слову.

— Как, сударыня, — вскрикнул Морис, — я вас скомпрометировал? О, в таком случае, простите меня, я отсюда навсегда удалюсь.

— Боже мой, — вскрикнула она, вставая, — вы ранены в грудь, вся ваша рубашка в крови!

В самом деле, на тонкой и белой рубашке Мориса, составляющей такую разительную противоположность с его грубой одеждой, расплылось красное пятно, которое уже засохло.

— О, не беспокойтесь, сударыня, — сказал молодой человек. — Один из контрабандистов уколол меня кинжалом.

Женевьева побледнела и протянула ему руку.

— Простите меня, — проговорила она, — за все, что вам сделали. Вы мне спасли жизнь, а я чуть не стала причиной вашей смерти.

— Разве я не достаточно вознагражден тем, что отыскал вас? Надеюсь, вы ни минуты не думали, что я не вас, а кого-нибудь другого искал?

— Пойдемте со мной, — прервала Женевьева, — я вам дам чистое белье… Наши гости не должны вас видеть в таком положении… Это был бы для них слишком жестокий упрек.

— Я вам причиняю хлопоты, — со вздохом возразил Морис.

— Нисколько, я исполню долг.

И прибавила:

— И даже исполню его с удовольствием.

Тогда Женевьева отвела Мориса в просторную комнату, убранную с такой роскошью и вкусом, которых он не мог ожидать в доме кожевенного заводчика. Правда, что этот кожевенник казался миллионером.

Потом она растворила все шкафы.

— Возьмите все, что вам нужно, будьте как дома.

И она удалилась.

Когда Морис вошел, он нашел Диксмера, который уже возвратился.

— Идемте, идемте за стол, ожидают только вас.

Когда Морис вошел с Диксмером и Женевьевой в столовую, находившуюся в той части строения, куда привели его сначала, ужин уже был на столе, но зал еще был пуст.

Один за другим вошли шестеро мужчин.

Все они были приятной наружности, большей частью молоды, одеты по моде тогдашнего времени; двое или трое из них были даже в карманьолках и красных шапках.

Диксмер представил им Мориса, перечисляя все его звания и качества.

Потом обратился к Морису.

— Вы видите здесь, гражданин Лендэ, — сказал он, — всех помогающих мне в торговле. Благодаря временам, в которые мы живем, благодаря нынешним порядкам, при которых сравнялись все состояния, все мы живем как равные; каждый день обед и ужин соединяет нас здесь, и я очень рад, что вам угодно разделить с нами семейную трапезу. За стол, граждане, за стол…

— А гражданин Моран, — робко произнесла Женевьева, — разве мы не подождем его?

— В самом деле! — отвечал Диксмер. — Гражданин Моран, о котором я говорил вам, гражданин Лендэ, совладелец кожевни. На нем лежит вся нравственная часть дома, если так можно выразиться; он ведает делопроизводством, в его руках касса, проверка фактур, прием и передача денег; поэтому, из-за того, что занят больше всех, он иногда запаздывает. Но я велю ему сказать.

В эту минуту растворилась дверь, и вошел гражданин Моран.

Это был человек невысокого роста, черноволосый, с густыми бровями, в зеленых очках, которые обычно носят люди, утомившие зрение за работой. Очки эти скрывали черные глаза, но не препятствовали им сверкать. По первому произнесенному им слову Морис узнал тот тихий и вместе с тем повелительный голос, который постоянно держался кротких мер в смуте, жертвой которой он оказался. На нем была темного цвета одежда с большими пуговицами, белый шелковый жилет, во время ужина он все время поправлял очень тонкие манжеты рубашки рукой, белизне и нежности которой удивлялся Морис, конечно же, потому, что она принадлежала торговцу юфтяным товаром.

Сели за стол. Гражданин Моран поместился по правую, а Морис по левую сторону Женевьевы. Диксмер сел напротив жены; прочие собеседники расселись как попало за продолговатый стол.

Ужин был изысканный. Диксмер ел как труженик и угощал с большим простодушием. Мастеровые или те, которые казались ими, вторили ему во всем. Гражданин Моран говорил мало, ел еще меньше, почти ничего не пил и изредка смеялся. Морис, увлеченный, может быть, воспоминаниями, подсказанными его голосом, вскоре почувствовал к нему живейшее влечение; он никак не мог понять, сколько Морану лет, и это сомнение тревожило. Иногда тот казался лет сорока или сорока пяти, а иногда молодым человеком.

Диксмер, садясь за стол, счел себя обязанным объяснить собеседникам, почему посторонний допущен в их тесный круг. Он объяснил это как человек прямой, не любивший лгать. По-видимому, не много надо было, чтоб вразумить товарищей, ибо вопреки всей той неловкости, с которой приглашен был кожевенником молодой человек речь, Диксмера всех удовлетворила.

Морис взглянул на него с удивлением.

«Право, — думал он, — мне кажется, что я сам себя обманываю. Тот ли это самый человек, который с огненным взором, с угрозами преследовал меня с карабином в руке и хотел убить четверть часа назад? В это время я бы счел его или за героя, или за разбойника. Черт возьми, как любовь к кожевенному ремеслу меняет человека!»