— Да, да, мой друг, и нам удастся это… Но как от тебя пахнет духами, друг мой! — сказала женщина, склонившись лицом на грудь Мориса.

— Сегодня утром я купил для тебя во дворце Эганитэ букет фиалок; но, войдя сюда в комнату и видя тебя печальной, я думал только о твоей печали.

— Дай же мне, дай этот букет.

И Женевьева начала нюхать букет с фанатизмом, какой почти всегда обнаруживают нервические натуры при сильных ароматах.

И вдруг глаза ее наполнились слезами.

— Что с тобой? — спросил Морис.

— Бедная Элоиза, — отвечала Женевьева.

— Да! — вздохнув, сказал Морис. — Но будем лучше думать о себе, друг мой, и к какой бы партии ни принадлежали умершие, оставим их почивать в могиле, которую вырыла им преданность. Прощай же, я ухожу.

— Воротись поскорее.

— Через полчаса, не позже.

— А если Лорена нет дома?

— Все равно, слуга знает меня; притом же я могу брать у Лорена что мне угодно даже в его отсутствие, так же как и он может распоряжаться у меня… А ты покуда приготовь, как я сказал, только самое необходимое. Надо, чтобы наш отъезд не походил на перевозку.

— Будь спокоен.

Молодой человек подошел к двери.

— Морис, — вернула его Женевьева.

Он оглянулся и увидел, что Женевьева простирает к нему руки.

— До свидания, до свидания, друг мой! — сказал он. — Люби и мужайся!.. Через полчаса я буду здесь.

Женевьева, как мы уже сказали, осталась одна приготовлять все необходимое для отъезда. Сборы эти прошли в каком-то лихорадочном волнении. Ей казалось, что, покуда она будет оставаться в Париже, на ней будет тяготеть двойное преступление; но что за пределами Франции, за границей, оно сделается легче. Женевьева даже надеялась, что уединение совершенно изгладит в ней память о существовании другого человека, кроме Мориса.

Они условились бежать в Англию, купить там загородный домик, уединенный, скрытый от всех глаз, нанять двух слуг, которые бы ничего не знали об их прошлом; переменить свои фамилии и слить их в одну. К счастью, Морис и Женевьева говорили по-английски. Ни он, ни она не оставляли во Франции ничего такого, о чем бы могли сожалеть, если не считать матери, о которой всегда грустишь, хотя бы даже была она мачехой, и которую зовут родиной.

Итак, Женевьева начала раскладывать вещи, необходимые для путешествия или, вернее, для бегства. Ей чрезвычайно было приятно останавливаться на тех, которые наиболее нравились Морису: на фраке, который лучше других обрисовывал его талию, на галстуке, который лучше шел к его лицу, на книгах, которые он перелистывал чаще прочих. Она уже выбрала все: платье, белье, узлы уже лежали на стульях, диванах, фортепиано в ожидании укладки в сундуки, как вдруг ключ заскрипел в замочной скважине.

«А, это Сцевола, — подумала Женевьева. — Верно, Морис встретил его».

И она продолжала раскладывать вещи.

Двери гостиной были растворены; в прихожей послышались шаги. Женевьева держала в эту минуту сверток нот, отыскивая шнурок, чтобы связать его.

— Сцевола! — крикнула она.

Шаги приблизились к смежной комнате.

— Сцевола! — повторила Женевьева. — Войдите, пожалуйста.

— К вашим услугам! — раздался голос.

Звук этого голоса заставил Женевьеву обернуться, и она испустила ужасающий крик.

— Муж мой!

— Я самый, — спокойно отвечал Диксмер.

Женевьева стояла на стуле, отыскивая что-то в шкафу; она чувствовала, что голова ее кружится, протянула руку и опрокинулась назад, желая в это мгновение, чтобы за нею была поглощающая пропасть.

Диксмер поддержал жену и, отнеся ее на софу, сел возле.

— Что с вами, друг мой? Что с вами? — спросил Диксмер. — Неужели мое присутствие так неприятно подействовало на вас?

— Я умираю… — проговорила Женевьева, падая навзничь и прижимая ладони к глазам, чтобы не видеть страшного явления.

— Так вы думали, друг мой, что я помер?.. Вы считаете меня привидением?

Женевьева посмотрела вокруг себя блуждающими глазами и, заметив портрет Мориса, соскользнула с дивана и упала на колени, как будто прося помощи у этого бессильного и бесчувственного изображения, продолжавшего улыбаться.

Женщина понимала, какие угрозы скрывались под принужденным спокойствием Диксмера.

— Да, моя милая, — продолжал кожевник. — Это я!.. Может быть, вы думали, что я далеко отсюда; однако я остался в Париже. На другой день после того как я ушел из дому, я возвратился и нашел вместо него славную груду пепла. Я справлялся о вас, но не мог добиться ответа. Кинулся искать и насилу нашел. Признаюсь, я не думал, чтобы вы были здесь; однако у меня были кое-какие подозрения: иначе я не пришел бы сюда. Но главное то, что мы оба здесь… А, кстати, здоров ли Морис?.. Я уверен, что вы жестоко мучились, вы, такая ревностная роялистка, попав под одну крышу с неистовым республиканцем.

— О, сжальтесь, сжальтесь надо мною! — проговорила Женевьева.

— Впрочем, — продолжал Диксмер, осматриваясь, — меня утешает, моя милая, что вы здесь поместились очень приятно и, кажется, не могли пожаловаться на тягость изгнания. А я после того, как сгорел мой дом и погибло в огне все мое имущество, жил в погребах, в корабельных трюмах, а порой и в сточных трубах, проведенных в Сену.

Женевьева хотела перебить его, но он продолжал:

— У вас на столе прекрасные, сочные плоды, а я частенько довольствовался одним десертом… за неимением обеда…

Женевьева зарыдала и закрыла лицо руками.

— Не потому, — продолжал Диксмер, — чтоб у меня не было денег. Благодаря богу я захватил на всякий случай тысяч тридцать франков золотой монетой, что в настоящее время стоит пятисот тысяч франков; но угольщику, тряпичнику, рыболову трудно вынуть из кармана луидор, чтобы купить кусок сыру или сосиску… Да, сударыня, я скрывался поочередно в каждой из этих трех ролей; а теперь, чтобы еще лучше преобразиться, сделался самым записным патриотом, марсельцем: картавлю и ругаюсь. Еще бы! Изгнаннику не так легко скрываться в Париже, как молодой и хорошенькой женщине, и у меня, к несчастью, в числе знакомых не было ревностной республиканки, которая бы могла запрятать меня.

— Ради бога, пожалейте, пожалейте меня, я умираю! — вскричала Женевьева.

— От беспокойства — это понятно: вы очень беспокоились за меня; но утешьтесь — я здесь, возвращаюсь, и мы уж никогда не разлучимся.

— Вы убиваете меня! — вскричала Женевьева.

Диксмер посмотрел на нее с ужасающей улыбкой.

— Убивать невинную женщину!.. Что это вы говорите, сударыня! Верно, печаль обо мне повредила вам рассудок.

— Милостивый государь, — вскричала Женевьева, — умоляю вас, лучше убейте меня, но не мучьте такими жестокими насмешками!.. Нет, я не невинна; да, я преступница; да, я достойна смерти!.. Убейте меня, убейте…

— Так вы сознаетесь, что вы достойны смерти?

— Да, да!

— И что, желая искупить неизвестное мне преступление, в котором вы обвиняете себя, вы пойдете на эту смерть безропотно?

— Убивайте меня, я даже не вскрикну, и вместо того, чтобы проклинать, напротив, благословляю руку, которая поразит меня!

— Нет, сударыня, я не хочу убивать вас. Однако вы умрете, это очень вероятно; но только смерть ваша будет не постыдная, чего вы опасаетесь, а самая славная… Благодарите же меня, сударыня, я награжу вас бессмертием.

— Что же вы сделаете?

— Вы дойдете до цели, к которой все мы стремились, пока не были остановлены на пути… Вы умрете за себя и за меня, умрете за всех…

— Но вы сведете меня с ума такими словами. Куда же ведете вы, куда влечете меня?

— Вероятно, к смерти.

— В таком случае позвольте мне прочитать молитву.

— Молитву?

— Да.

— Кому?

— Что вам за дело? Если вы убиваете меня — я плачу свой долг, и когда я заплачу, то не буду вам должна.

— Справедливо, — заметил Диксмер, уходя в другую комнату. — Я жду вас.

И он вышел из гостиной.

Женевьева стала на колени перед портретом, прижимая руки к сердцу, готовому разбиться.