— Ах, да… что это такое… Да!.. Так я сказал, что гражданин Эбер сделал предложение опять перевести австриячку в Тампль.

— Для чего это?

— Гражданин Эбер полагает, что ее перевели из Тампля для того, чтобы ее удалить от надзора Парижской коммуны.

— Да, кажется, кстати, и от покушений Мезон Ружа, — прибавил Жильбер. — Что ни толкуй, а есть подземелье.

— Вот это именно и отвечал господин Анрио; но гражданин Эбер сказал, что коль скоро дано предостережение, то нечего и опасаться, что Марию-Антуанетту можно содержать в Тампле с меньшими предосторожностями, нежели здесь. Оно и действительно, Тампль будет понадежней Консьержери.

— А, право, лучше было бы, если бы ее отвезли в Тампль, — сказал Жильбер.

— Понимаю, тебе наскучило караулить.

— Нет, жалко видеть ее.

Мезон Руж сильно закашлялся, потому что пила, глубоко зайдя в железо, очень завизжала.

— И на чем же решили? — спросил Дюшен, когда кашель ключника утихнул.

— А решили на том, что если она останется здесь, то немедленно начнется суд над нею.

— Бедная женщина! — промолвил Жильбер.

Дюшен — потому ли, что слух его был тоньше, нежели слух товарища, или потому, что рассказ Мардоша не так сильно занимал его внимание, — но только он наклонился, прислушиваясь, что делается за ширмами.

Ключник заметил это движение.

— Теперь ты понимаешь, гражданин Дюшен, — сказал он с живостью. — Покушения заговорщиков будут тем отчаяннее, что им мало остается времени, чтобы исполнить их. Надо удвоить надзор, господин жандарм. Заговорщики замышляют, не более не менее, как ворваться силой в Консьержери, перебить всех и добраться до королевы… то есть я говорю, до вдовы Капет.

— А как бы забрались сюда эти заговорщики?

— Переодевшись патриотами, притворившись, будто хотят повторить 2 сентября… а там выломать двери — и мое почтение.

За остолбенением жандармов последовало молчание.

Ключник с радостью и страхом слушал скрежет пилы, которая продолжала действовать. Пробило девять часов. В то же время в дверь тюремной конторы постучали, но жандармы не обратили на это внимания.

— Ну, что же, мы будем наблюдать, — сказал Жильбер.

— И если надо, умрем на своем посту истинными республиканцами, — добавил Дюшен.

«Теперь она скоро кончит», — подумал ключник, вытирая со лба холодный пот.

— Я думаю, и вы, со своей стороны, тоже не дремлете, — сказал Жильбер. — Ведь и вам не будет поблажки, если бы случилось то, о чем вы говорите.

— Надо полагать, — отвечал ключник. — Оттого-то я и хожу дозором по ночам; вы, по крайней мере, чередуетесь и можете спать из двух ночей одну.

В это время опять застучали в дверь конторы; Мардош вздрогнул. Каждое малейшее обстоятельство могло помешать ему в успехе дела.

— Что там? — спросил он как будто нехотя.

— Ничего, — отвечал Жильбер. — Это регистратор военного министерства уходит домой и дает мне знать.

— А, — заметил ключник.

Но регистратор продолжал стучать.

— Хорошо, слышу! — закричал Жильбер, не отходя от окошка. — Спокойной ночи! Прощайте!

— Кажется, он говорит что-то тебе, — сказал Дюшен, оборачиваясь к двери. — Отвечай же ему…

За дверями послышался голос регистратора.

— Гражданин жандарм, выйди на минутку! Нужно.

Голос этот, у которого волнение отняло его обычный тон, показался знакомым ключнику, и он навострил уши.

— Что тебе, гражданин Дюран? — спросил Жильбер.

— На пару слов.

— Скажешь завтра.

— Нет, надо сегодня.

«Что случилось? Это голос Диксмера», — сказал себе ключник.

Суровый и дрожащий голос Диксмера как будто занял свое выражение у отдаленного эха мрачного коридора.

Дюшен обернулся.

— Нечего делать, пойду, если ему уж такая крайность, — сказал Жильбер и пошел к двери.

Ключник воспользовался мгновением, покуда внимание жандармов было поглощено этим неожиданным обстоятельством, и подбежал к окну королевы.

— Готовы ли? — спросил он.

— Больше половины, — отвечала королева.

— Ради бога! Ради бога! Торопитесь, — прошептал он.

— Гражданин Мардош, где же ты? — спросил Дюшен.

— Весь внимание! — вскричал ключник, подскочив к окну первого отделения комнаты.

Но в то мгновение, когда он снова появился у окна, в тюрьме раздался ужасный крик и брань и потом звук сабли, сверкнувшей из металлических ножен.

— Разбойник! Злодей! — закричал Жильбер.

В коридоре завязалась драка. В то же мгновение дверь отворилась и тюремщику представились две тени: они схватили одна другую за ворот и открыли дорогу женщине, которая, оттолкнув Дюшена, бросилась за ширмы к королеве.

Дюшен, не заботясь о женщине, побежал на подмогу товарищу.

Тюремщик отскочил к другому окну и увидел у ног королевы женщину. Она плакала и умоляла пленницу поменяться с нею одеждой. Он нагнулся, чтобы разглядеть эту женщину, и вдруг испустил отчаянный крик:

— Женевьева, Женевьева!

Королева уронила пилу и стояла как уничтоженная. Еще одна неудавшаяся попытка!

Тюремщик схватил обеими руками и начал изо всей силы трясти железо; но пила вошла в него недостаточно глубоко, и железная решетка устояла.

Между тем Диксмер успел втолкнуть Жильбера в темницу и хотел войти туда же вместе с ним, но Дюшен повис на двери и припер ее, но запереть совершенно не мог. Диксмер в отчаянии просунул руку между дверью и стеной. В руке этой был кинжал, который, задев за медную пряжку пояса, скользнул по груди жандарма и только распорол его мундир и оцарапал тело.

Двое сторожей ободрились, соединив свои силы, и в то же время звали себе на помощь.

Диксмер чувствовал, что рука его переломится, уперся плечом в дверь, сильно толкнул и успел вытащить избитую руку.

Дверь шумно захлопнулась; Дюшен задвинул засов, а Жильбер запер ее на ключ.

Во втором отделении послышался шум: это мнимый тюремщик ломал решетку.

Жильбер бросился в темницу королевы и увидел, что Женевьева стоит перед нею на коленях и умоляет поменяться с нею платьем.

Дюшен схватился за карабин и, подбежал к окошку, увидел там человека, который отчаянно ухватился за железные перекладины и старался влезть в окно. Жандарм прицелился. Молодой человек, увидя дуло карабина, нагнулся.

— На, убей меня! Убей! — сказал он в порыве благородного отчаяния и подставив свою грудь.

— Кавалер! — вскричала королева. — Кавалер! Умоляю вас, живите! Живите!

Слыша голос Марии-Антуанетты, Мезон Руж упал на колени, и это движение спасло его. Раздался выстрел, и пуля пролетела над его головой.

Женевьева подумала, что друг ее убит, и без чувств рухнула на пол.

Когда дым рассеялся, на женском дворе уже не было ни души.

Спустя десять минут тридцать солдат под предводительством двух комиссаров обшарили самые недоступные углы Консьержери, но не нашли никого. Регистратор спокойно и с улыбкой прошел мимо кресел Ришара.

Тюремщик выбежал с криком:

— Сюда! Сюда! Караул!

Часовой хотел было загородить ему дорогу штыком, но собаки тюремщика кинулись на горло часовому.

Арестовали только одну Женевьеву; только одну ее и повели к допросу и заперли в тюрьму.

Но пора вспомнить об одном из главных лиц, действующих в этой истории, о том, которое, покуда совершались события, скопившиеся в предыдущей главе, страдало более всех и страдания которого наиболее заслуживают участия наших читателей.

Солнце ярко озаряло улицу Монне, и кумушки сплетничали у дверей так же весело, как будто в течение десяти месяцев ни одно кровавое облако не останавливалось над городом, когда Морис возвращался с обещанным кабриолетом.

Он бросил вожжи уличному чистильщику сапог с паперти св. Евстафия и весело взбежал по лестнице.

Какое живительное чувство — любовь! Она оживляет сердца, умершие для всякого ощущения; населяет пустыни, вызывает перед глазами призрак любимого существа, она делает то, что голос, поющий в душе влюбленного, показывает ему всю вселенную, озаренную лучами надежды и счастья. И так как в то же время это чувство эгоистично, то оно ослепляет влюбленного для всего, что не есть предмет его любви.