Однако аббат Жирар был из числа людей, которым менее всего следовало опасаться, потому что он присягнул Конституции.

— Посмотрите, Жасента, — сказал он, — кто это стучится к нам так рано, и если меня требуют не зачем-нибудь экстренным, то скажите, что я должен отправиться в Консьержери и иду туда сию минуту.

Старушку Жасенту когда-то звали Меделеной; но она приняла вместо своего имени название цветка так же, как аббат Жирар назывался гражданин вместо священника.

Жасента сбежала по лестнице в садик, из которого выходила дверь на улицу, отдернула задвижку и увидела молодого человека, чрезвычайно бледного, расстроенного, но с приятной и благородной внешностью.

— Дома господин аббат Жирар? — спросил он.

Жасента рассмотрела неряшливую одежду, длинную бороду и нервную дрожь незнакомца. Все это было дурным предзнаменованием.

— Гражданин, — сказала служанка, — здесь нет ни господина, ни аббата.

— Извините, сударыня, — спохватился молодой человек, — я хочу сказать — служитель церкви Сен-Ландри.

Жасента, при всем своем патриотизме, была поражена словом «сударыня», однако отвечала:

— Его нельзя видеть, гражданин, он занят.

— В таком случае я подожду.

— Но это напрасно, гражданин, — возразила Жасента, у которой от этой настойчивости опять зашевелились дурные мысли. — Его потребовали в Консьержери, и он уйдет туда сию минуту.

Молодой человек ужасно побледнел или, вернее, из бледного сделался синеватым.

— Так это правда! — прошептал он и потом громко сказал: — Поэтому-то я и пришел к гражданину Жирару.

И несмотря на отговорки старушки, он вошел, правда, тихо, но твердо, задвинул на дверях запор и вопреки настоятельным просьбам, даже угрозам Жасенты добрался до дома и вошел даже в комнату священника.

Увидев посетителя, священник вскрикнул от удивления.

— Извините, милостивый государь, — тотчас сказал молодой человек, — я пришел переговорить о весьма важном деле; позвольте нам остаться вдвоем.

Престарелый священник знал по опыту, как выражаются великие горести; он прочел всю страсть на лице молодого человека, ужасное душевное волнение в его лихорадочном голосе и велел Жасенте выйти.

Молодой человек с нетерпением следил глазами за ключницей, которая, привыкнув участвовать в тайнах своего господина, медлила уходить, и потом, когда дверь за нею затворилась совершенно, сказал:

— Прежде всего, милостивый государь, вы, конечно, спросите у меня, кто я? Предупреждаю вопрос; я изгнанник, человек, приговоренный к смерти и живущий только с помощью своей дерзости. Я кавалер Мезон Руж.

Аббат в ужасе подпрыгнул в своем кресле.

— О, не бойтесь, — продолжал кавалер. — Никто не обратил внимания на то, как я вошел сюда, и даже те, которые видели меня, никак не узнали: я очень переменился за последние два месяца.

— Но скажите, наконец, чего же вы хотите, гражданин?

— Сегодня утром вы пойдете в Консьержери, не так ли?

— Да! Меня звал привратник.

— И знаете зачем?

— Вероятно, к какому-нибудь больному, умирающему, быть может, приговоренному к смерти.

— Именно так, вас ждет особа, приговоренная к смерти.

Престарелый священник с удивлением посмотрел на кавалера.

— Но, позвольте, знаете ли вы, кто та особа? — продолжал Мезон Руж.

— Нет… не знаю.

— Так я скажу вам — королева.

Аббат испустил крик горести.

— Королева!.. О, боже мой!

— Да, королева! Я справлялся, который священник будет исповедовать ее, узнал и прибежал сюда.

— Чего же вы хотите от меня? — спросил священник, испуганный взволнованным голосом кавалера.

— Я хочу… нет, я хочу… я вас прошу, умоляю…

— О чем же?

— Провести меня к ее величеству.

— Да вы с ума сошли!.. — вскричал аббат. — Вы погубите меня и погибнете сами.

— Не бойтесь.

— Над ней свершен приговор — и все кончено.

— Знаю, и не за тем хочу я видеть ее, чтобы спасти, но… выслушайте же меня, отец! Вы не слушаете!

— Не слушаю, потому что вы просите невозможного; не слушаю, потому что вы говорите как безумец; не слушаю, потому что вы ужасаете меня…

— Успокойтесь, отец, — сказал молодой человек, стараясь, в свою очередь, быть спокойнее. — Поверьте, я сохранил весь свой рассудок. Королева погибла — знаю; но если бы только на одну секунду я мог упасть к ее ногам — это спасло бы мою жизнь; если же я не увижу ее — лишу себя жизни, а так как вы будете причиной моего отчаяния, то, значит, вы убьете разом и тело и душу.

— Но, сын мой, — сказал священник, — вы требуете, чтобы я пожертвовал своей жизнью!.. Как я ни стар, но мое существование еще нужно для многих несчастных; как я ни стар, но добровольно идти на смерть было бы самоубийством.

— Не отказывайте мне, отец, — возразил кавалер… — Послушайте, вам нужен аколит, прислужник… Возьмите меня.

Священник пробовал собраться с твердостью, начинавшей изменять ему.

— Нет, — сказал он. — Это значило бы изменить моему долгу. Я присягал Конституции, клялся из глубины сердца и совести. Бедная приговоренная женщина — преступная королева; я бы согласился умереть, если бы смерть моя могла быть полезна моему ближнему, но я не хочу изменять своему долгу.

— Но, — вскричал кавалер, — говорю вам, повторяю, клянусь, что я не хочу спасать королеву. Клянусь над этим Евангелием, перед этим распятием, что я не хочу препятствовать ее смерти.

— В таком случае, чего же хотите вы? — спросил старец, растроганный этим выражением неподдельного отчаяния.

— Выслушайте, — сказал кавалер, у которого вся душа, казалось, перешла в слова. — Она была моей благодетельницей, она питала ко мне некоторую привязанность… Увидеть меня в последний час, я уверен, было бы для нее утешением.

— Только этого и хотите вы? — спросил священник.

— Только.

— И не затеваете никакого заговора для освобождения королевы?

— Никакого. Я христианин, отец, и если в сердце моем есть хоть тень обмана, если я надеюсь, что королева будет жива, если я хоть сколько-нибудь способствую этому, то накажет меня бог вечным проклятием.

— Нет, нет, ничего не могу обещать вам! — сказал священник, которому опять пришли на ум все опасности такого безрассудства.

— Послушайте, отец мой, — сказал кавалер с выражением глубокой горести. — До сих пор я говорил вам как покорный сын. Обращался только к христианским чувствам и состраданию; ни одного горького слова, ни одного упрека не сорвалось с моих губ, и, однако, мысли бродят в моей голове, лихорадка жжет мою кровь, отчаяние гложет мое сердце, я вооружен… Видите этот кинжал…

И молодой человек вытащил из-за пазухи блестящий и тонкий клинок, сверкнувший синеватым отливом в дрожащей руке.

Священник отступил в испуге.

— Не бойтесь, — сказал кавалер с печальной улыбкой. — Другие, зная, как строго исполняете вы свое слово, вырвали бы клятву у вашего испуга. Нет, я вас умолял и еще умоляю позволить мне увидеть ее хоть на мгновение… Вот вам обеспечение.

И он вынул из кармана и подал аббату следующую записку.

— Все это хорошо, — сказал священник. — Но поклянитесь еще, что вы не сделаете никакого безрассудства; мало того, чтобы моя жизнь была в безопасности, я отвечаю и за вашу.

— О, об этом не станем и думать, — сказал кавалер. — Итак, вы согласны.

— Конечно, если уж вы непременно хотите… Вы подождете меня внизу, и когда она пойдет в тюремную контору, тогда вы ее увидите…

Кавалер схватил старика за руку и начал целовать.

— О, — проговорил кавалер, — теперь, по крайней мере, она умрет королевой, и ее не коснется рука палача.

Получив позволение аббата, Мезон Руж тотчас же бросился в отворенную комнату, служившую, по его мнению, уборной. Здесь в минуту борода и усы его исчезли под бритвой, и только теперь он увидел свою ужасающую бледность.