— Ах, Нанон, как видно, вы совсем не знаете принцев. Герцог д’Эльбёф помирился с коадъютором. В договоре, который они заключили между собой, мною пожертвовали. Поэтому я был вынужден перейти на жалованье к Мазарини, но Мазарини — величайший скаред. Он не соразмерял наград с моими услугами, и я был вынужден поднять новое восстание в интересах советника Брусселя, имевшее целью возвести его на место канцлера Сегье. Но мои люди, неловкие дураки, исполнили это только наполовину. В этой схватке я подвергался самой страшной опасности, какой не видывал во всю жизнь. Маршал де Ла Мельере выстрелил в меня из пистолета с двух шагов. По счастью, я успел наклониться; пуля просвистела над моей головой, и знаменитый маршал убил какую-то старуху.

— Сколько ужасов!

— Нет, милая сестрица, это уж неизбежные спутники гражданской войны.

— Теперь я все понимаю: человек, способный на такие подвиги, мог посметь сделать то, что вы сделали вчера.

— Что же я посмел сделать? — спросил Ковиньяк с самым невинным видом.

— Вы осмелились обмануть такого важного человека, как герцог д’Эпернон! Но вот чего я не понимаю, вот чего не могу представить себе: чтобы брат, осыпанный моими благодеяниями, мог хладнокровно задумать погубить свою сестру.

— Я хотел погубить сестру?.. Я?.. — спросил Ковиньяк.

— Да, вы, — отвечала Нанон. — Мне не нужно было ваших рассказов, которые показывают, что вы на все способны: я и без них узнала почерк письма. Вот, смотрите: не станете ли уверять, что не вы писали эту анонимную записку?

И возмущенная Нанон показала брату донос, который герцог отдал ей накануне.

Ковиньяк прочел его, не смутившись.

— Ну что же, — сказал он, — почему вы недовольны этим письмом? Неужели вам кажется, что оно плохо написано? В таком случае мне жаль вас, видно, что вы ничего не понимаете в литературе.

— Дело идет не о слоге письма, сударь, а об его содержании. Вы или не вы писали его?

— Разумеется, я. Если б я хотел скрывать это, то изменил бы свой почерк. Но это было совершенно бесполезно: я никогда не имел намерения прятаться от вас. Я даже очень желал, чтоб вы узнали, что письмо написано мной.

— О, — прошептала Нанон с видимым отвращением, — вы сознаетесь!

— Да, дорогая сестра, я должен сказать вам, что меня подстрекала месть.

— Месть!

— И самая естественная.

— Мстить мне, несчастный! Да подумайте хорошенько о том, что вы говорите! Что я вам сделала, какое зло? Как мысль отомстить мне могла прийти вам в голову?

— Что вы мне сделали? Ах, Нанон, поставьте себя на мое место! Я оставляю Париж, потому что у меня было там много врагов: такое несчастье случается со всеми людьми, занимающимися политикой. Я обращаюсь к вам, молю о помощи. Что, не помните? Вы получили три письма. Вы не можете сказать, что не узнали моего почерка. Он совершенно похож на ту руку, которою написано анонимное письмо, притом все три письма были подписаны мною. Я посылаю вам три письма и прошу в каждом сто несчастных пистолей! Только сто пистолей, а у вас миллионы! Это сущая безделица, но вы знаете: сто пистолей — моя обыкновенная цифра. И что же? Сестра отказывает мне. Я сам лично являюсь, сестра не принимает меня. Разумеется, я стараюсь разведать, что это значит. Может быть, думаю я, она сама находится в затруднительном положении и настала минута доказать ей, что ее благодеяния пали не на бесплодную землю. Может быть даже, она не свободна, в таком случае следует простить ей. Видите, сердце мое искало средства извинить вас, и тут-то узнал я, что сестра моя свободна, богата, миллионерша, что какой-то барон де Каноль, чужой человек, узурпировал мои права и что она протежирует ему вместо меня. Тут зависть свела меня с ума.

— Скажите лучше, жадность. Вы продали меня герцогу д’Эпернону, как продали мадемуазель де Шеврез коадъютору. Какое вам дело, позвольте спросить, до моих отношений с бароном де Канолем?

— Мне? Ровно никакого! И я не подумал бы беспокоить вас, если бы вы продолжали хоть какие-нибудь отношения со мной.

— Знаете ли, что вы погибнете, если я скажу герцогу хоть одно слово, если поговорю с ним откровенно?

— Знаю.

— Вы сейчас сами слышали от него самого, какую участь он готовит тому, кто выманил у него этот бланк?

— Не говорите мне об этом, я весь дрожал. И мне пришлось призвать на помощь все мои душевные силы, чтобы не показать, до какой степени я испугался.

— И вы ничего не опасаетесь? Признайтесь, что теперь вы должны трепетать от страха.

— Нет, я ничего не опасаюсь. Ваше признание, без сомнения, доказало бы герцогу, что господин де Каноль не брат вам. Следовательно, содержание вашей записки, адресованной постороннему человеку, совсем не так невинно, как вы хотели бы, неблагодарная — не смею сказать, слепая — сестра, потому что хорошо знаю вас. Подумайте только, какие выгоды проистекают из вашей минутной распри с герцогом, которая приготовлена моими трудами. Во-первых, вы находились в страшном затруднении и дрожали при мысли, что явится господин де Каноль, который, не будучи предупрежден, страшно испортил бы вам семейный роман. Напротив, я явился и спас положение. Теперь существование вашего брата уже не тайна. Герцог д’Эпернон усыновил его, и, надобно признаться, самым нежным образом. Теперь брату вашему не нужно прятаться: он член семьи; теперь вы можете переписываться и видеться с ним вне дома и даже дома. Только смотрите, предупредите вашего черноглазого и черноволосого брата, чтобы он был осторожен и чтобы герцог д’Эпернон никогда не видал его лица. Ведь все плащи похожи друг на друга, и, когда герцог увидит, что от вас выходит человек в плаще, кто скажет ему, чей это плащ — брата или постороннего человека? Теперь вы свободны, как воздух. Только желая услужить вам, я вторично принял крещение, назвавшись Канолем, хотя это было весьма затруднительно. Вы должны быть довольны, ибо я принес себя в жертву ради вас!

Изумленная Нанон не знала, как возражать на этот поток слов, выражавших самое наглое бесстыдство.

Зато Ковиньяк, пользуясь своей победой, продолжал не останавливаясь:

— Даже теперь, дорогая сестра, когда мы воссоединились после долгой разлуки, когда после многих превратностей судьбы вы нашли настоящего брата, признайтесь, что с этой минуты вы будете спать спокойно, под щитом, которым любовь прикроет вас, вы будете спать так спокойно, как будто вся Гиень обожает вас; а ведь вы знаете, что, напротив, здесь вас не терпят. Но здешняя провинция поневоле покорится нам и будет делать то, что мы захотим. В самом деле, я буду жить у вашего порога; герцог произведет меня в полковники; вместо шести человек у меня будет две тысячи. С этими двумя тысячами я заставлю людей вспомнить о двенадцати подвигах Геркулеса. Меня делают герцогом и пэром, госпожа д’Эпернон умирает, герцог женится на вас…

— Но прежде всего этого два условия, — сказала Нанон строгим голосом.

— Какие, дорогая сестра? Говорите, я слушаю вас.

— Во-первых, вы возвратите герцогу бланк, потому что эта бумага может погубить вас. Вы слышали: он сам, своими устами произнес приговор. Во-вторых, вы сейчас же уйдете отсюда, потому что можете погубить меня. Для вас это ничего не значит, но и вы погибнете вместе со мною. Может быть, хоть это побудит вас подумать о том, к чему может привести моя гибель.

— Даю ответ на каждый пункт, дорогая госпожа. Бланк принадлежит мне как неотъемлемая собственность, и вы не можете запретить мне идти на виселицу, если мне так заблагорассудится.

— Как хотите!

— Покорно благодарю. Но будьте спокойны: этого не случится. Я сейчас говорил вам, какое отвращение чувствую к такого рода смерти. Стало быть, бланк останется у меня, но, может быть, вам угодно купить его; в таком случае мы можем переговорить и поторговаться.

— Он мне не нужен! Важная вещь бланк! Я сама выдаю их!

— Счастливая Нанон!

— Так вы оставляете его?

— Непременно.

— Не боясь ничего и рискуя последствиями?

— Не бойтесь, я знаю, как сбыть его с рук. Что же касается приказания уйти отсюда, я не решусь на такую ошибку, потому что я здесь по приказу герцога. Скажу еще, что, желая избавиться от меня поскорее, вы забываете самое важное.