— Нет, старина, нет! Этого не будет, и этого не должно быть! Долой воспоминания прошлого! — воскликнул Мирович, нагибаясь к уху Иоанна Антоновича. — Прошлое — мрак и тьма, будущее — ясно и блестяще; оно полно вашей власти и величия. Отвернитесь от прошлого и направьте свой взор в освещенное солнцем будущее, если только хотите, если у вас есть мужество протянуть свою руку за короной, чтобы сорвать ее с недостойной головы.

Слова молодого офицера, по–видимому, пришлись по душе Иоанну Антоновичу, но он ничего не ответил, даже не посмотрел на него; он только медленно поднялся с кресла, раскинул руки, поднял вверх свой взор, и словно какое‑то сияние осветило и преобразило его лицо.

— Да, да, ты говоришь правду, — тихим голосом произнес он, — я вижу тебя, моя Надя! Уже давно ты не спускалась ко мне со своих светлых высот… Ты улыбаешься мне, ты протягиваешь в своей руке навстречу мне пальмовую ветвь, и в облаках над тобою реет сияющая корона. Да, да, на этот раз я достигну цели, на этот раз мне улыбается победа.

Некоторое время он стоял таким образом — с раскинутыми руками и сияющим взором; старик Полозков сложил руки и тихо молился; Мирович робко и напряженно смотрел на богатырскую фигуру узника, которая в этот миг, казалось, была напитана неземным огнем.

Наконец Иоанн Антонович опустил руки и покачал головою, как бы пробудившись от сна; его взор прояснился, и с величавым видом, как будто он всю жизнь провел на престоле, он произнес:

— Василий Мирович, так назвали вы себя, я верю и доверяюсь вам, так как увидел в руке ангела пальму победы и корону, сиявшую мне из светлой заоблачной дали. Василий Мирович, ваше имя навеки крепко врежется в моем уме и в моем сердце, и я клянусь вам всем святым, клянусь именем ангела, который с обетованием склонился ко мне, что, если ваш замысел удается, ваше имя будет первым в моем государстве и ни пред кем в обширной России, кроме самого императора, вы не склоните своей головы, Василий Мирович… Запечатлей в своей памяти, Вячеслав Михайлович, это имя, проси у Господа Бога, чтобы Он благословил его и чтобы Он дозволил тебе увидеть освободителя пленного императора первым на ступенях моего трона!..

Мирович снова упал перед Иоанном Антоновичем на колени; он прижал к груди свои руки; в его глазах сверкала надежда.

Но старик Полозков лишь печально покачал головой.

— Ах, ваша милость, — сказал он, — зачем вы заговорили о том, что никто на свете не может привести в исполнение? Взгляните на эти стены, на эти решетки, подумайте о солдатах за этими стенами, о тысячах, о сотнях тысяч тех, которые покорны одному знаку Екатерины Алексеевны!.. Зачем вы лишаете мирного покоя этого бедняка, который и так уже много выстрадал?

— Малодушный! — воскликнул Иоанн Антонович. — Разве надлежит императору самоотрекаться и искать мира в самоотречении? И когда преданное и храброе сердце, когда твердая рука предлагает мне свою поддержку, я не должен упустить ее. Но все же знайте, Василий Мирович, предприятие, на которое вы решаетесь, тяжело и рискованно; подобные попытки дважды стоили благородной крови!

— Моя кровь принадлежит вам, ваше величество! — возразил Мирович.

— Но все же скажите, как вы намереваетесь привести в исполнение столь неслыханное дело? — спросил Полозков. — Если даже и удастся проломить эти стены и обмануть часовых, что вы намерены противопоставить войскам Екатерины Алексеевны?

— Взгляни на него, — сказал Мирович, указывая на Иоанна Антоновича, — разве при взгляде на это лицо, на эту фигуру народ русский может усомниться в том, что пред ним его истинный император?

— Да, да, — сказал Полозков, — русские люди должны признать его, если власть адских духов не ослепила их глаз. Немногие из них знали Петра, Великого императора, вылитый портрет которого он представляет собою; но они должны увидеть, что Господь запечатлел на его челе царственную печать.

— Они увидят это, — воскликнул Мирович, — все войска, которые отправит Екатерина, узнают в нем истинного императора и собственными руками поднимут его на престол его отцов.

Иоанн Антонович молча стоял, не произнося ни слова в продолжение всего этого короткого разговора; царственная гордость, смелость и доверчивость и почти детская радость смешивались в его лице и придавали ему дивное, трогательное выражение.

— Все же, ваша милость, скажите, как это должно произойти? — по–прежнему с недоверием и беспокойством спросил Полозков. — Я не могу более помочь, мои руки ослабли, и даже мое собственное тело является для меня тяжелым бременем.

— Тебе ничего не нужно делать, — сказал Мирович, — разве лишь бдительно ожидать минуты освобождения и заститься о том, чтобы твой господин был готов показаться народу и обратиться к нему с подобающей речью; все остальное — уже мое дело. Выслушай мой план и позаботься о том, чтобы ни одним взглядом, ни выражением лица не выдать вновь пробудившейся надежды.

Иоанн Антонович снова опустился в свое кресло. Полозков по его приказанию сел рядом с ним, так как не был в состоянии долго стоять, и Мирович, почти вплотную нагнувшись к ним обоим, тихо и горячо заговорил.

Блестящим великолепием сверкал императорский дворец в Петербурге; вся Европа с удивлением смотрела на Екатерину, эту Северную Семирамиду, войска которой сдерживали гордых и воинственных поляков и заставляли трепетать султана в Стамбуле. Между тем в далеких степях на Яике вырастал на зареве восстания призрак низложенного Петра Федоровича, а здесь, в Шлиссельбургской крепости, обнесенной непреодолимыми стенами, молодой, незначительный и неизвестный человек готовился вывести на свет заживо погребенного императора, потомка Петра Великого, готовился сорвать корону с головы могущественной самодержицы и низвергнуть во прах все ее величие.

Резкий звук звонка пронесся по комнате. Мирович поспешно направился к наружной двери, чтобы открыть ее, а Иоанн Антонович и старый Полозков снова сели на свои места к столу и стали устанавливать шашки на шашечницу.

Это принесли ужин узнику, который, по приказу императрицы Елизаветы Петровны, не отмененному ни Петром Федоровичем, ни Екатериной Алексеевной, был составлен с поистине княжеским изобилием. Несколько солдат внесли серебряные мисочки, в которых были приготовленные по вкусу Иоанна Антоновича питательные супы, сочная жареная дичь и пряные салаты; рядом с кушаньями были поставлены бутылки с венгерским вином, водкою и квасом, а также серебряные кубки для узника и Полозкова; последний, по желанию Иоанна Антоновича, разделял с ним его трапезы. Все мясное уже было разрезано на мелкие куски. На стол подавали лишь ложки, так как было строго воспрещено давать узнику вилки и ножи.

В комнату для караульного офицера также был подан дежурными солдатами неприхотливый ужин.

Все время, пока солдаты исполняли свои обязанности, Мирович стоял строгий и официальный.

Иоанн Антонович немым наклоном головы приветствовал солдат, со своей стороны бросавших сострадательные взгляды на узника, так как под страхом тяжелого наказания было воспрещено не только говорить с ним, но даже и вообще разговаривать в его присутствии.

После того как солдаты снова удалились, Иоанн Антонович сказал:

— Пойдите сюда, Василий Яковлевич, ваше место за столом вашего императора, как должно и впредь быть всегда, если Господь Бог поможет нам выполнить свой план.

Он наполнил свой бокал венгерским, наполовину опорожнил его и подал его затем молодому офицеру, который, благоговейно поклонившись, допил вино; затем Мирович сел рядом с Иоанном Антоновичем, и за этой странной трапезой все трое снова углубились в тихий разговор, касающийся плана освобождения, который Мирович развертывал перед ними.

Иоанн Антонович опорожнял бокал за бокалом крепкого венгерского; вскоре его лицо залилось темной краской, взоры стали неуверенно блуждать, а язык с трудом произносить слова. С необузданной радостью он говорил о будущем и рисовал дивные картины своего царствования, добрые перемены в мире, которого он никогда не знал, в котором едва ли мог бы найти себе место. Затем он снова вспомнил о своих родителях и родственниках, с которыми разлучили его уже в раннем детстве; он робко спросил о них и, когда Мирович сказал, что они томятся в тюрьме в Холмогорах, громко рыдая, уронил голову на руки и стал умолять Мировича поспешить с его освобождением, чтобы он мог снова осчастливить своего бедного отца, дать ему все то, что тот любил. Он с трогательным простосердечием рассказал множество мелких случаев и обстоятельств того времени, когда он еще ребенком жил вместе с родными; скрежеща зубами, он говорил о жестокости стражи и о том, как каждую боль отца он ощущал сильнее, чем свое собственное страдание. И тут его гнев разгорелся в настоящее яркое пламя. Страшно было смотреть, как он вскочил и, простирая руку к самому потолку комнаты, произнес страшную клятву, что намерен кроваво и неумолимо отмстить своим врагам и притеснителям; он намеревался собственными руками рубить им головы, как когда‑то его предок Петр Великий поступил с мятежными стрельцами. Пена проступала на губах несчастного узника–императора, его глаза налились кровью, и старый Полозков испуганно опустился перед ним на колени, заклиная его умерить свой справедливый гнев и подумать о том, что Спаситель повелел прощать и врагов.