— Врагов? — воскликнул Иоанн Антонович. — Да, врагов я намерен прощать, но честных врагов, нападающих в открытом бою, а не палачей, не тысячекратных убийц; не достаточно отсечь их отягощенные грехами головы — я хочу собственноручно растерзать их на клочки и бросить их мясо собакам и коршунам.

Его ярость становилась все ожесточенней; жилы на лбу вздулись, из глаз, казалось, проглядывало безумие, и он все еще опорожнял бокал за бокалом — то с квасом, то с водкой, то с тяжелым венгерским.

Наконец речь Иоанна Антоновича пресеклась, бормоча непонятные слова, он упал в свое кресло и, тяжело дыша, впал в глубокое забытье.

— О, Господи Боже, — нагибаясь к нему, сказал Полозков, — зачем вместе с гигантской фигурой и повелительным взором Великого Петра он унаследовал и это злополучное пристрастие, омрачающее его дух и надламывающее его силы?

Мирович задумчиво глядел на Иоанна Антоновича.

— Приложи все старания к тому, чтобы в ближайшем будущем он удерживался от этого, — сказал он, — так как, если что‑либо подобное произойдет в решающий день, все будет потеряно.

— Я буду делать все, что в моих силах, — печально сказал Полозков. — Есть средство удержать его от этого: стоит лишь назвать имя его Надежды, его несчастной, убитой возлюбленной; но это — прискорбное, очень прискорбное средство, оно причиняет ему страдания, так много страданий, что при виде их может надорваться сердце, а у него ведь и так их достаточно много!

— И тем не менее, — сказал Мирович, — употреби это средство, так как нам нельзя будет показать его в таком виде народу, чтобы в нем признали истинного императора.

Полозков, насколько мог, осторожно раздел Иоанна Антоновича, затем с помощью Мировича поднял его и положил на постель. Он сел возле кровати; его взгляд озабоченно и сострадательно покоился на спящем; по временам он проводил дрожащей рукой по его горячему лбу, — едва слышно бормотал про себя что‑то и, словно мать, охраняющая сон своего любимого ребенка, склонялся над ним.

Мирович стоял на пороге и раздумчиво смотрел на эту трогательную картину.

— Будет ли он в состоянии когда‑нибудь повелевать? — говорил едва слышно. — Будет ли он в состоянии держать твердою рукой бразды правления, если он так теряет власть над самим собою? Он будет нуждаться в друге, который думал бы для него и заботился бы о нем. Такой друг будет, он будет держать бразды, и он‑то и будет истинным правителем. Аделина, ты с гордостью взглянешь на своего возлюбленного, и ни одно твое желание не останется неудовлетворенным.

Снова раздался звонок; солдаты пришли убрать посуду; двое часовых с примкнутыми к ружьям штыками встали по сторонам дверей комнаты, чтобы держать здесь караул, пока Мирович отправился в обход по коридорам цитадели.

Солдаты равнодушно смотрели на спящего Иоанна Антоновича и на старого Полозкова: они привыкли каждый вечер видеть эту сцену; Мирович вышел, чтобы сменить многочисленных часовых и лично убедиться, что каждый из них снабжен боевыми патронами и твердо знает пароль.

На юго–восточном склоне Урала берет начало река, которая теперь носит название этого горного хребта, но в старинные времена называлась Яиком.

Яик хотя далеко уступает в величине Волге и Дону, однако в истоке своем катит светлые зеленые волны по гористому ложу стремительнее. Вскоре он поворачивает к западу, к горному хребту Общий Сырт, а отсюда, снова меняя направление, течет через широкие степи и впадает наконец в Каспийское море. На равнине бег реки становится ленивее; здесь по обоим берегам простираются широкие луга и пастбища, удобряемые весенними разливами.

У берега Каспийского моря Яик, разделяясь на многие рукава, образует дельту, с тучными пастбищами, но вместе тем и негостеприимными болотами. На восточной стороне этой дельты, у главного рукава яицкого устья стоит город Гурьев. Уже во времена императрицы Екатерины Алексеевны он был сильно укреплен и располагал значительным гарнизоном.

Город окружали заросли камыша, простиравшегося на целые версты и достигавшие густоты и высоты леса. Эта своеобразная растительность почти заслоняла собою бастионы и валы крепости, откуда можно было добраться до свободных пастбищ только по дороге, прикрытой наружными укреплениями.

В самом устье дельты лежала станица Сарачовская.

Различные казачьи ватажки, ходившие по Южной Руси, представляли первоначально группы русичей, которые соединялись вместе для защиты от монгольских набегов. Они никогда не слагали с себя оружия; летом частью кочевали, частью, устраивая набеги на степь, занимались грабежом и разбоем, тогда как зимой обыкновенно искали более прочных жилищ по берегам рек или по склонам гор, куда постепенно стали возвращаться ежегодно, обратив свои становища в укрепленные поселки.

Яицкие казаки зимовали по берегам этой реки еще в шестнадцатом столетии, а летним их промыслом был преимущественно лов рыбы и разбой на Каспийском море. Во время походов Петра Великого они занимали уже прочное место в отдельных частях русского войска и отличались безумной храбростью, но зато сильно противились всякой регулярной организации. Они любили войну и соблазнялись лакомой добычей, но хотели только по свободному выбору нести воинскую обязанность. Особенно несносным бременем считали для себя казаки возложенную на них правительством обязанность защищать границы, так как им приходилось поставлять в русскую армию сильные отряды, которые при военных действиях против турок, пруссаков или шведов — стягивались на каком‑либо рубеже государства. Действительно, первоначально им было даровано право откупаться за деньги от этой повинности, а следовательно, и от правильной военной службы; но так как яицкие казаки становились все зажиточнее, благодаря доходам со своих богатых поемных лугов по берегу реки и процветающему здесь скотоводству, то это право выкупа стало приобретать все большее распространение; наконец применение его так участилось, что правительство лишилось всякой пользы в военном деле от казаков, потому что недостаток в солдатах совсем не уравновешивался незначительными выкупными суммами. И вот когда императрице Екатерине понадобилось во время войны с турками, равно как для занятия Польши и наконец для наблюдения за шведской границей, все больше и больше войск, право выкупа было уничтожено. Казаки были в высшей степени озлоблены этим произвольным ограничением своих старинных привилегий; много раз случалось, что отдельные станицы прогоняли правительственных чиновников и что все назначенные для набора молодые люди убегали в болота и степи, причем правительству становилось хуже прежнего, так как оно не получало теперь ни новобранцев, ни выплачиваемых раньше выкупных денег.

Пришлось поневоле решиться на более строгие меры. В Оренбург был назначен князь Вяземский, и, после того как гарнизоны всех крепостей были значительно усилены регулярными войсками, хорошо обученной пехотой и артиллерией, он отнял у некоторых казаков их пастбища, на которых основывалось всё их богатство. Он обещал прощение императрицы, если казаки тотчас выставят целый полк солдат и не станут противиться в будущем рекрутским наборам.

В Гурьев прибыл генерал фон Траубенберг [18], лифляндец родом, для набора рекрутов из отдельных станиц, на что казаки согласились, хотя и неохотно, чтобы получить обратно свои выпасы.

В станице Сарачовской, как и по всем местам по течению реки, при данных обстоятельствах тоже было сильное брожение умов. Станица состояла из дворов, довольно далеко отстоящих один от другого; низкие хаты были окружены сеновалами и амбарами для хранения садовых плодов; дальше стояли большие и малые навесы для защиты стад в суровое время года, а сами эти стада паслись кругом на роскошных низменных лугах.

Вечернее солнце отражалось в желтоватых, медленно текущих волнах реки. У самых берегов поднимались громадные заросли камыша, почти такие же высокие и густые, как и у Гурьева, укрепленные башни которого выступали вдали из волнующегося зеленого моря.