Шестнадцатого сентября сорокатысячное польско–литовское войско с Радзивиллом, Слуцким и старым Григорием Ходкевичем [96], великим гетманом Смоленским, вышло на берег Двины в двух верстах от Полоцка и стало окапываться траншеями, турами и ставить палисады; растягиваться и окружать город, обкладывать плотно пока не решались: крепость была укреплена лучше, чем доносила разведка, во–первых, и на помощь Полоцку шли ускоренными переходами царские войска из Великих Лук с воеводами князьями Пронским [97] и Серебряным [98] — во–вторых. От Курбского было известие о победе над Петром Шуйским, но самого его и с ним Константина Острожского и Богуша Корецкого ждали дня через четыре, а без них о штурме не могли договориться, собирались, пили, спорили и ругались, как обычно. Радзивилл Черный, учившийся войне у гугенотов, все это молча презирал. С приездом знатного Ходкевича власть в войске разделилась, но и Ходкевич, хитрый и прожженный в интригах царедворец, не брался сам все решать. В Полоцке сидел Петр Щенятев, молодой, но уже прославленный под Казанью воин, который не умел сдаваться и делал ночами дерзкие и кровопролитные вылазки. Припасов, говорили лазутчики, у него много, и пороха и ядер тоже, а стены — это и так было видно — укрепили новыми стрельницами, заделали проломы, расширили рвы. Весь посад был выжжен вровень с землей, жители говорили, что в город литовцев и поляков не пускали, что там только русские попы с семьями да старики и старухи остались, а так одни воины, стрельцы и конница. Пушки из Полоцка били далеко и метко даже по отдельным разъездам, и было известно, что это пушки ордена Ливонского, захваченные при разгроме магистра Фюрстемберга пять лет назад, и это было обидно. Радзивилл ждал Курбского еще и потому, что знал, что он дружил с Петром Щенятевым, и хотел использовать это, чтобы склонить Щенятева к сдаче города на почетных условиях.

Наконец девятнадцатого сентября на Смоленской дороге показались конные дозоры Курбского, а через час он сам вошел в шатер Радзивилла Черного. Гетман сдержанно, как всегда, обнял его, поздравил с победой и усадил за стол. Они были одни, и Курбский, выпив вина и утолив немного голод, стал сразу спрашивать про дела. Он узнал о подходе войск с Ходкевичем, об угрозе помощи Полоцку из Великих Лук, о неудаче королевских войск под Черниговом и Озерищем.

— Мы допросили пленных, — сказал между прочим Радзивилл, — и они доносят, что Петр Щенятев и не помышляет о сдаче. Ты знал его?

— Знал. Он не сдаст город.

— Даже если ты убедишь его?

Курбский покраснел и взглянул на Радзивилла, но тот спокойно встретил его взгляд. Было душно и жарко в дорожном лосевом кафтане, после вина и мяса отяжелел желудок, подпирало дыхание.

— Ты знаешь, что это был мой друг? — спросил Курбский сердито.

— Знаю. Потому я и ждал тебя.

— Он тем более не сдаст город, если я буду просить. Разве ты не понимаешь, что он не простит мне этого?

Радзивилл задумался. Текли минуты, за шатром смеялись чему‑то у коновязей конюхи и слуги, лаяла далеко и надсадно чья‑то собака, свежий ветерок доносил запах сена с реки.

— Сможем ли мы за неделю взять Полоцк? — в упор спросил Радзивилл. — Мы не можем ждать распутицы и подкреплений русским.

«Если я скажу «сможем», но город устоит, они скажут, что я хотел их погубить, а если скажу «не сможем», они скажут, что я трус и втайне на стороне Петра Щенятева, своего друга». Курбский посмотрел Радзивиллу в глаза, но эти холодноватые, честные глаза не изменились ни на йоту. «Зачем Радзивиллу испытывать меня, если он мне верит?»

— Когда мы Полоцк брали, — начал он медленно, — у нас было дворян восемнадцать тысяч, да воинов из крестьян тридцать тысяч, да стрельцов и пушкарей более семи тысяч. И еще шесть тысяч казанских татар и черемисов. — Он помолчал, успокаиваясь от молчания Радзивилла: это было внимательное и дружеское молчание. — Да стенобитные пушки и ядра мы подвозили из Смоленска по ледянке, а что у вас сейчас есть?

Радзивилл кивнул.

— Я не боюсь! — вспыхнул Курбский. — Велишь — пойду хоть завтра на штурм.

Радзивилл опять кивнул:

— Ты пойдешь на Великие Луки, в ту сторону: надо задержать Пронского и Серебряного хоть ненадолго. Я тоже думаю, как ты, но пока не говори этого никому, — Он поднял узкую ладонь над столешницей. — Никому!

Курбскому стало стыдно.

— Я всегда тебе верил, — тише и тоже чего‑то смущаясь, сказал Радзивилл и дотронулся кончиками пальцев до руки Курбского.

Рука сама дернулась и убралась со стола на колени; Курбский смутился еще больше, он внутренне весь сжался от этого прикосновения: он же не виноват, что этот человек, который так любит его, еретик. «Но нельзя, хоть умри, показывать ему, как мне противно». Он рассердился на себя и вытер лоб. Радзивилл видел его смущение, но не понимал причины. Или нет, понял: он не хочет нападать на друга, на Щенятева.

— Отдохните дня два–три и выступайте, — сказал он. — Сабель пятьсот тебе хватит: нельзя их пускать в глубь Ливонии, пока мы под Полоцком. Возьми своих, и я тебе дам полк волынцев и галичан — там почти одни русские.

— Да. Дай мне свежих коней, и я выступлю послезавтра. И еще дай аркебузников–немцев. — Курбскому хотелось быть одному и лечь. — Какие еще новости? — спросил он.

— Царь велел выслать из Дерпта всех немцев. Их выслали в глушь, в Казань.

— Это же во вред ему: торговля встанет, ремесла. Да впредь и сдавать города легко никто ему не будет! Глупо это: бюргеры в Дерпте смирные и работящие, я знаю их.

— Да. Но жестокость всегда глупа и истребляет сама себя в конце концов. — Лицо Радзивилла стало мрачным. — Разве умна римская инквизиция? Лучшие люди из Франции, Италии и других стран бегут в наши свободные государства…

Впервые Николай Радзивилл заговорил о религии, и Курбский промолчал: не кальвинисту, не верящему в таинства и иконы святые, говорить о римской вере. Пусть католики и ошибаются, но они не богохульствуют, как эти… Свободные государства! Англия, Голландия, Германия? Страны еретической тьмы, вырождения христианства… А здесь? Говорят, Сигизмунд–Август равнодушен к любой вере. Говорят, что иезуиты и лютеране борются тайно, но насмерть за власть в этой стране. И кто бы ни победил, православие будет под игом, как при татарах…

Он так задумался, что Радзивилл опять тронул его за локоть.

— Из Вильно пишут, что ваш печатник Иван Федоров тоже перешел к нам, — сказал он. — Лучшие люди Руси хотят быть с нами — таков плод кровожадности Иоанна Четвертого.

— Да! — Курбский поднял голову, оживился. — Он гонит Максима Грека, всех, кто любит просвещение и мыслит свободно. Он и меня за это… А что еще?

— Посол Иоанна Жилинский [99] — ты его знал? — тайно предлагал большой выкуп или обмен за тебя. Но король сказал, что у нас не принято продавать друзей, как охотничьих собак или соколов. — Радзивилл покачал головой и презрительно щелкнул пальцами. — Жилинский не знает, что в его свите есть наш человек. Да, я забыл: этот человек сказал, что под Смоленском схватили какого‑то Василия, кажется, твоего стременного. У тебя был такой? Если ты выйдешь послезавтра, тебе надо сейчас идти и хорошо отдохнуть. Я скажу Острожскому, чтобы он отобрал вам новых людей и, главное, лошадей свежих.

Курбский слышал слова, но плохо понимал их: он видел нечесаную башку Василия Шибанова, его деревенское, обветренное лицо и сморщенную шею в вороте рубахи, светло–серые простодушные и суровые глаза, когда он говорил: «…Ты не думай чего, князь… письмо твое довезу… ты не думай так‑то…» Они схватили его, но письмо побоятся не пересылать царю, а с ним они сделают… что? Мысль об этом толкнула, как зубная боль, он сморщился. Что это говорит Радзивилл?

-…Иоанн Четвертый, доносят нам, целыми неделями ездит по монастырям, делает вклады и молится усердно. — Он хотел что‑то добавить, но удержался: пусть Курбский; вернется из похода, у него там должна быть светлая голова; и одна мысль — победить, война не любит рассеянные или устрашенных.