В четверг Плеве сделал доклад государю.

В пятницу государь отправил Витте в отставку.

Ему потом не раз попеняли на то, что не должен был перед войной оставлять свой пост, дескать, так патриоты не поступают.

— Да я не ушел, а меня прогнали, — оправдывался он в таких случаях, не вдаваясь в рассуждения по поводу патриотизма (а было что сказать).

— Потому и прогнали, что вы всегда спорили и возражали. Подчинились бы, не прекословя, так не прогнали бы!..

Старая песня ревнителей непогрешимой власти.

… — Одно из двух: или наш государь самодержец, или не самодержец, — сказал ему однажды один из опальных министров в доверительном разговоре. — Коли я считаю, что да, значит, моя обязанность, сообщив свое мнение, как бы государь ни решил, затем в меру сил постараться выполнить его волю!

А Сергей Юльевич спорил, не мог себя побороть, петушился, отстаивал собственные подходы, и, по мере скатывания к войне, его несговорчивость все сильнее раздражала царя. К тому же и доброхоты подливали масла в огонь, Плеве первый. Желание хлопнуть дверью возникало, признаться, у Сергея Юльевича не однажды. Он его в себе всякий раз подавлял. Уйти самому казалось уступкою Плеве…

Но после отставки кто‑то спросил у лица, весьма приближенного к государю, что сказал он, когда все это разрешилось.

Приближенное лицо ответило кратко:

— Государь сказал «уф–ф»…

Без малого через год под карету министра Плеве анархист швырнул бомбу. Вячеслава Константиновича разорвало на куски. Портфель же с бумагами остался цел–невредим. При полицейском осмотре рядом с докладом, с которым министр торопился тем утром к царю, нашли донесение от тайного агента. О замышляемом покушении на царя, в подготовке к коему принимает участие бывший министр Витте. Должно быть, погибший намеревался прочитать это государю. Идея Зубатова, таким образом, как будто бы не пропала втуне: Сергей Юльевич выяснил верно, под чью диктовку писался донос.

Ну а плюс к тому в кабинете у Плеве, в столе, обнаружили пачку перлюстрированных писем. Там к скопированному письму Витте, ругавшего политику Плеве, приложены были письма неких никому не известных людей друг к другу, судивших–рядивших о близости Витте к жидомасонам и, стало быть, по их разумению, к крайним революционерам (ну просто‑таки Зубатов наоборот!). Тут же в сопроводительной Записке к царю сам Плеве наводил адресата на мысль — хоть прямо не утверждал, — что, поскольку его политика есть политика государя, правы те, кто в Витте видит революционера… Бумаги успели побывать во дворце, поскольку собственною царской рукой на Записке начертано было: «Как тяжело разочаровываться в своих министрах».

Пусть это не по–христиански, Господь милостив… Сергей Юльевич не очень‑то горевал по убиенному Плеве.

В освободившееся же столь трагическим образом кресло ему усесться, разумеется, так и не довелось.

Министров Сергей Юльевич подразделял на больших и на малых. К большим относил: военного, иностранных дел, финансов. А первым из них в этой табели признавал министра внутренних дел. В его кресло как магнитом тянуло многих важных особ. И как там присяжные остроумцы ни насмехались над тем, что «горе мыкали мы прежде, торе мыкаем теперь», на самом деле горе было тому, кто окажется поперек дороги, пусть случайно, хоть ненароком. Бюрократические жернова грозили перемолоть недотепу в труху. Савву Мамонтова затащило туда нежданно–негаданно, в страшном сне такое привидеться не могло.

А ведь был толстосум, без сомнения, фигурой приметной, хотя, само собой, и не в этих кругах. Миллионщик, предприниматель, железнодорожный деятель не из последних. Не с пустого места, не с нуля, как некоторые, начинал, но сумел унаследованное от родителя приумножить. С ним когда‑то вдвоем дотемна просиживали возле Ярославского тракта, все подводы считали, сколько их там протащится туда и сюда. Примерялся Мамонтов–старший, оправдает ли себя железная ветка, коли к Сергиеву Посаду от Москвы протянуть… На полсотни верст протянули — и дальше продлили, загребли на этом довольно… Только Мамонтову–младшему, Савве, показалось мало семейного дела для того, чтоб себя занять целиком. Компаньоны знали: не о деле Савва Иванович горазд рассуждать, не о трезвой наживе, а, к примеру, об оживлении русского Севера, — разумеется, во благо России. Идеальничал через меру. Обихаживал живописцев, дружбу с ними водил. А к тому еще пьески театральные пописывать успевал, даже оперы режиссировать!.. И что, главное, интересно — не один он такой купец был в Москве: Морозовы, Бахрушины, Третьяковы, меценаты, покровители изящных искусств, Сергею Юльевичу не вполне понятная публика, не щадили ни времени, ни капиталов, опекая богему. Он не мог понять такого разброса, самому вечно некогда было; драму, оперу, и азартные игры, и страсти — все вмещало в себя его дело!.. Уж на что граф Толстой всем известный писатель, а ведь времени не хватало, чтобы толком его сочинения почитать… Нет, свои, питерские воротилы, все больше из банковских да из чинов министерских, приходились ему куда ближе, даром что с Саввой Мамонтовым — при подготовке выставки в Нижнем, — сказать прямо, изрядно сошлись, и в его Частной опере вместе с Матильдой Ивановной наслаждались Шаляпиным в «Князе Игоре», в «Годунове», в «Юдифи»…

Так что удивляться особенно было нечему, что прогорел со своей широтой сумасбродной. Не такие тузы в трубу вылетали… Савва даже угодил за решетку. И тут без участия Сергея Юльевича не обошлось… Мамонтов вернулся из‑за границы по вызову министра финансов — и хлоп, пожалуйте на казенный кошт!..[4]

Со стороны поведение Витте в этой истории могло показаться двусмысленным, необъяснимым. Сперва крепко выручил, просто‑таки спас запутавшегося в делах Савву Ивановича. Помог выбраться из финансовой ямы, в которую тот, по нерасчетливости, угодил. А спустя недолгое время сам же его в эту яму спровадил.

К числу тех, чье любопытство разбередила загадка подобного поведения «большого» министра — финансов, с известных пор примкнул министр «малый» — юстиции — Муравьев [30].

Случилось так, что вскоре после ареста обанкротившегося московского богача Сергей Юльевич отправился в Крым, на ялтинское побережье. По обыкновению, туда на бархатный сезон съезжался весь Петербург.

Муравьев уже находился в Ялте, когда Витте приехал, и Сергей Юльевич, согласно приличиям, счел нужным его гам навестить.

Всегда было интересно и поучительно побеседовать с Николаем Валерьяновичем. Блестящего ума человек.

Обменялись столичными и государственными новостями, и Муравьев, к слову, неожиданно проговорил:

— Вы, Сергей Юльевич, без сомнения, знаете, что Горемыке вот–вот придется оставить свой пост, так у меня к вам нижайшая просьба. Не проводите на его место Сипягина!..

— Откуда вы взяли, что это случится? — выказал Сергей Юльевич искреннее удивление, — И почему думаете, Николай Валерьянович, что меня спросят об этом?

— Ну как же! — Муравьев рассмеялся. — Прошлый‑то раз вы высказались за Сипягина! Это многие знают…

— Но почему же вы уверены, что такое случится?! Горемыка ведь за границей…

(Они как раз с Рачковским раскатывали по Европе.)

— Сергей Александрович мне верно сказал [31], — не стал Муравьев таиться. — И перед государем уже замолвил… чтобы меня назначить!.. Посодействуйте и вы, Сергей Юльевич!

— Не сомневаюсь, что великому князю виднее… Только я про это, поверьте, первый раз слышу!.. Прошлый раз действительно посоветовались со мной… Но поступили же наоборот, — в свой черед усмехнулся Сергей Юльевич, и разговор об этом как‑то сам собою увял.

Но осталась между ними неловкость, чувствовалось: Муравьев ему не поверил. Предсказание же его исполнилось в точности. Не успел Сергей Юльевич вернуться из Крыма, как прочел указ о смешении Горемыки и о назначении Сипягина на его место.