Гедройц теперь понял свое положение, и что-то нужно было делать. Его жизнь находилась в опасности, и он знал, кто этой опасностью ему грозит. В гостиницу идти нельзя, в музей — тем более. В милицию хорошо бы обратиться, но его обвинения против директора покажутся там нелепыми, да и нельзя же рассказывать им про сокровища. Что же теперь делать? Кто ему может помочь? Или действительно ему лучше уехать, пока цел? Но директор мог догадаться, что Гедройц разглядел его в машине, и будет теперь повсюду преследовать, пока совсем не избавится от свидетеля и конкурента.

Гедройца осенило. Браконьеры — вот кто может дать ему прибежище! Да, эти люди жестоки с теми, кто посягает на их собственность, их работу, их веру. Но они, пожалуй, защитят любого, кто придет к ним как друг. А он, Гедройц, им друг, они сразу его приняли. Хотя также ведь он сразу записал себя и в друзья директора. Может быть, и сейчас он слишком наивен и неразборчив в людях? Нет, всё-таки не тот народ эти браконьеры, чтобы и от них теперь ждать беды. Гедройц направился к знакомому берегу Волги, к огороженной полосе отчуждения.

Истошно залаяла собака, и Иван, старый знакомый Гедройца, вышел из вагона с карабином — собака на своих-то лаять не будет. Увидев Гедройца, он опустил ствол, широко улыбнулся, подошёл и обнял растерявшегося писателя. Они немного выпили, и Гедройц рассказал Ивану о том, что с ним случилось. О том, зачем он на самом деле сюда приехал, как познакомился с директором музея, что после этого стало происходить. Рассказал Ивану и о том историке, профессоре из Германии, от которого, по догадке Гедройца, Владимир Ильич тоже избавился. Как теперь хочет избавиться и от него самого.

Иван внимательно слушал Гедройца, а когда тот упомянул немца, взгляд браконьера застыл в одной точке, как будто он пытался что-то вспомнить, сосредоточиться на чём-то. Потом говорит:

— Знаешь, Андрюха, это не директор твоего немца убрал. Это я его убрал, — он серьезно посмотрел на Гедройца.

Не такой человек Иван, чтобы разыгрывать его, шутки шутить. Тем более когда к нему пришли за помощью. Потом замелькали подозрительные мысли: а не заодно ли браконьер Ваня с директором музея? Нет, это невозможно, как они могут быть связаны? А почему, собственно, не могут? Но если они вместе работают, то всё пропало. Теперь его живым отсюда не выпустят.

Гедройц тихо спросил:

— Ты шутишь, надеюсь. Как это ты немца убил, о чем ты говоришь вообще?

— Ты про курган не первый спрашивал, за неделю до тебя мы этого немца встретили, историка, прямо из Германии приехал. Так он стал нас уговаривать ходить на курган по ночам, нору какую-то копать, чтобы можно было пройти в глубь кургана. Там, говорит, какой-то важный для истории камень. И название — не гранит, не гравий, но похожее слово. Большие деньги предлагал. Я ему тогда сказал: там кости одни внутри да разорванные снаряды. Ну, мы его к себе и потащили, самогона налили ему. Хорошие он поначалу песни пел, свои, немецкие. А потом, как напился, начал про Россию глупости говорить. Дескать, немцы лучше русских воевали…

— И за это вы убили его? — недоумевал Гедройц.

— Он стал говорить: жаль, что больше войск под Сталинград не пригнали, была бы большая польза от этого. Дескать, навели бы порядок в вашей стране, где нет порядка. А у меня ведь почти вся семья тогда погибла. Я тогда и сказал: у нас, мол, есть свои «порядки». И за его обидные слова повезли мы его на реку. Теперь-то я думаю: ну чего на старого дурака обозлились, загубили зазря? А тогда в пять минут всё сделали, на «порядки» кинули его. К праотцам немецким, сохрани Господь его душу… А ведь немцы-то и взаправду грамотней воевали, по-научному. Мне ещё дед рассказывал.

— И что это за «порядки», про которые ты говоришь? — спросил Гедройц.

Иван объяснил. Оказалось, что это главная снасть браконьеров, острейшие крючья, расставляемые в Волге на осетра. Множество крючков заточены настолько, что при малейшем прикосновении миниатюрный гарпун сразу же глубоко впивается в плоть, и рыба не может уйти. Она начинает дергаться, барахтаться, тем самым задевает всё новые крючья, не оставляя себе никакой возможности спасения.

И Гедройц представил себе несчастную судьбу этого историка из Германии; как его везут на лодке к месту, где расставлены жуткие «порядки», как, перекрестившись, браконьеры бросают его в Волгу, как мощный поток неумолимо несет его к этим крюкам. Вот он уже заметил их, пытается плыть против течения, в сторону, но всё бесполезно, его сил на это не хватит. И через несколько секунд река кидает его на «порядки», и десятки заточенных крючьев размером с ладонь впиваются в него, пронзают все части тела. Он истошно кричит от боли, захлебывается, пытается вытащить их из себя, но, вырвав с мясом один крюк, неизбежно цепляет несколько других. И вскоре он весь пронзен, опутан стальной паутиной и гибнет. Воистину страшная казнь!

Гедройц облегченно вздохнул. Судьба немца, конечно, ужасна, но главное — самому Гедройцу здесь, у Ивана, видимо, ничего не угрожает. По крайней мере, ясно, что браконьеры на его, Гедройца, стороне, а значит, в обиду его не дадут. Гедройц спросил Ивана:

— Что же мне теперь делать? Думаешь, надо уезжать? Я боюсь, он меня преследовать везде будет. Я же узнал его, он это заметил. Он наверняка понял, что я догадался обо всём.

— Зачем же уезжать? — ответил Иван. — Ты здесь надёжно запрятан. Оставайся тут пару деньков, пока я с твоим директором разбираться буду.

— Как это — разбираться? — не понял Гедройц.

— Плохой человек он, твой директор. Я про него много всего слышал. Его люди и Михайле моему мешают копать, гоняют с кургана. Против нас он, директор этот. Наказать его надо, чтобы вёл себя правильно, — ответил Иван.

— Что же ты намерен делать?

— Тебе лучше этого не знать, чтобы совесть лишний раз не мучила потом, — Иван опорожнил стакан и стал собираться в город. Он строго приказал Гедройцу из вагончика носу не высовывать, обязательно дождаться возвращения. Подошедшему как раз Мише, напарнику своему, он тоже велел не спускать с писателя глаз.

Гедройц с Мишей остались допивать самогон, а потом решили прилечь отдохнуть. Они разложили матрацы на берегу реки, Гедройц же рассказывал Мише о том, что с ним в последние дни случилось, и о Николае из Питера, и о проститутке-самоубийце, и о несчастной семье школьного учителя, потерявшего в Москве сына, и, конечно же, о лицемерном директоре музея. Гедройц рассказывал всё это, а перед глазами была взлетающая голубиная стая, спасшая ему жизнь, машина директора, ослепляющее облако пыли. Силы Гедройца иссякали, алкоголь возымел своё действие, и Андрей говорил всё тише и медленнее, а потом и вовсе погрузился в глубокий целительный сон.

Ему снилось, что он пробирается сквозь густые лесные заросли, ищет дорогу к дому. Уже темнеет, становится сыро и прохладно, и он совсем заблудился — продирается сквозь колючие заграждения елей, раня лицо и руки. Заметив случайный свет, что сквозит неподалёку в лесной заросли, он резко шагает вперед, раздвигает ветви и наблюдает удивительную картину. На небольшой поляне изумительным светом сияют дивные существа. Восхитительный блеск их тонких одежд ослепляет его. Кажется, они танцуют в хороводе. Руки их простерты вверх, прекрасные их лики полны гармонии и блаженства, вокруг голов — прозрачные шары.

Вдруг они оборачиваются к нему, он не слышит их голосов, но понимает их обращение к нему: «Иди к нам, воспой неописуемую славу Творца». Он подходит к ним, встает в их хоровод, чувствует их небесное прикосновение. Все существа поднимают головы к небу. То же делает и он. И ему кажется, что он видит Его глаза, Его лицо. Оно такое родное и такое прекрасное! Но этого не может быть! Никто не может видеть образа Его! Никто из людей. Гедройц смотрит на себя, на что-то полупрозрачное, туманное вместо своего тела и ощущает необыкновенную лёгкость. Такую легкость, что позволяет свободно взлететь над землей, над темнеющим небом и выше… Его невесомые крылья нежнее пуха, его руки как дым. Они все отрываются от земли, сливаются в одно нежнейшее облако и летят в объятия к тому, кто над ними. Там яркий белый свет, там ничего не видно. Гедройц просыпается.