Он вытащил из кармана оружие и прицелился в ветровое стекло. Пелена розовой мглы спала с глаз, все вокруг стало прозрачным и четким.

— Ты с ума!.. Пропадем… — залепетал Бугянис.

Подумал ли он о том, что может не попасть в водителя и тогда эти выстрелы будут последними в его жизни? Куда там! Безнадежная ярость преследуемого зверя замутила рассудок, выключив все рычаги инстинкта самосохранения, — в таком состоянии человек совершает безумный или героический поступок.

Потом он узнал, что неуправляемая машина врезалась в дерево и опрокинулась, подмяв под себя трех человек…

— Литва таких людей не забудет, господин Вайнорас! — сказал начальник уезда, вызвав его, когда еще дымились развалины. — Возьмешь под начало полицию волости.

Адомас вытянулся в струнку («На благо родины!»). И ничего, никаких угрызений совести. Словно эти трое были мухами, — раздавишь, и в комнате станет чище. «Враг. Не я его, так он меня». Но и тот, умирающий, был врагом. Как и безусый солдатик, которого они поймали во ржи и заперли в овине.

Не стоит ради одного часового держать. Пристрелить! — решил Бугянис, и большинство одобрило его.

Солдатику было не больше восемнадцати. Светлая, стриженная под машинку голова, круглые щечки, чистые глаза обиженного младенца. Ребенок… Он выпустил всю обойму и поднял руки: больше у него не было патронов.

Безоружных мы не убиваем, лапочка, — сказал Адомас, и все повиновались, потому что ни у кого из них на счету не было трех раздавленных мух.

Часа через два появились разведывательные немецкие части.

— Es gibt einen Gefangenen[17],— сказал Адомас двум мотоциклистам, влетевшим во двор.

Он отвел их к овину, а так как немцы не решались заходить туда, сам открыл дверь и приказал пленному выйти.

— Los![18] — махнул один из солдат Адомасу автоматом, чтоб тот отошел.

Глаза солдатика расширились от ужаса, он разинул было рот, но крик так и не успел вырваться из детски узкой груди: прострекотала очередь, и он свалился на пороге.

— Свиньи! — выругался Адомас.

— В плен они берут только взводами, — заметил кто-то из дружков.

— Им некогда цацкаться, — сказал Бугянис.

— Все равно свиньи, — отплевывался Адомас, подавленный и разочарованный первой встречей с освободителями.

Пир у начальника почты Анзельмаса Баерчюса в самом разгаре. Празднуют серебряную свадьбу, — ровно двадцать пять лет назад молодой провинциальный чиновник вскружил голову зрелой дочке мясника и поклялся перед алтарем в вечной верности. По этому случаю каждый старается раскопать собственный юбилей. Комендант Ропп рассказывает, как двадцать пять лет назад примерно в то же время жена родила ему первого сына; бургомистр Диржис впервые несчастливо влюбился, а Шаркус, волостной старшина, отпраздновал свой десятый год. Среди множества гостей нашлось даже несколько родившихся именно двадцать пять лет назад. Их приветствуют аплодисментами и дружными «ура», за них поднимают бокалы, пьют за их здоровье. Адомаса тоже присоединяют к ним (шутка развеселившейся Милды), хотя до его двадцатипятилетия не хватает девяти месяцев. Шутка сказать — девять месяцев! Если вам угодно, без этого подготовительного периода ни один из нас не появился бы на свет и господа Баерчюсы тоже не сидели бы в оплетенных цветами креслах серебряной свадьбы. За инкубационный период, дамы и джентльмены! Остроумный тост грешным ангелом парит над гудящими столами. Дамы-скромницы изо всех сил стараются зардеться, упорно не поднимают глаз. (Господа, такие речи при дамах…) Обе девицы не первой молодости, между которыми хозяева втиснули Адомаса, хихикают в кулачок, глазами и бедрами атакуя господина начальника полиции. Милда бросает через стол взгляды провинившейся шалуньи, но не просит прощения, а, пожалуй, посмеивается. Рядом с ней Гедиминас. Немного навеселе, в приподнятом настроении. Адомас исподлобья, подозрительно поглядывает на них. Она не должна была приходить сюда одна. А господин учитель истории тоже… Просто в голове не укладывается: этот праведник — и вдруг в таком обществе! Баерчюсы, правда, питают слабость к сословию просветителей — здесь директор гимназии с инспектором и еще несколько учителей; приглашали, ясное дело, но как наш Гедиминас сел не в свои сани?

Хозяин встал, стучит вилкой по тарелке, пока в обеих комнатах (дверь во вторую временно снята) примолкает гомон подвыпивших гостей.

— Господа и дамы! — Баерчюс задирает к потолку круглую, пятнами полысевшую голову. Тяжелая нижняя челюсть, поддерживающая маленькое личико, клацает, словно пытаясь оторваться. — Милые дамы и господа! Хм, хм… Мы с дорогой Ритой, — он кладет руку на плечо сидящей рядом жены (плечо — под стать ее могучему бюсту — напоминает сафьяновое седло), — мы с драгоценной подругой жизни весьма польщены, что нас почтили своим присутствием такие дорогие… хм, хм… и такие высокие гости. Хм… Благодарны, благодарны, благодарны. — И Баерчюс трижды поклонился своей тарелке. — И еще я, дорогие дамы и господа, обращаю всеобщее внимание… хм… хм… среди нас находится высокопоставленный гость из Вильнюса. Господин Мунд соизволил почтить наше семейство своим высоким присутствием и, невзирая на дальний путь… Я крайне взволнован, господа… Приглашаю всех поднять бокалы за начальника вильнюсского почтамта, дорогого господина Мунда! — Баерчюс повернулся к сидящему слева пожилому толстяку в пенсне, с двойным подбородком и, кланяясь, поднес свою рюмку к лоснящемуся, как стручок красного перца, носу высокого гостя. — Я благодарен судьбе, давшей мне возможность чокнуться с вами, господин Мунд.

Вильнюсский почтмейстер улыбнулся, как полагается человеку, привыкшему раздавать почести и милости, короткими жирными пальцами схватил свою рюмку и не вставая поднес к губам.

Однако хозяин не растерялся.

— Многие лета господину Мунду и великому рейху! — крикнул он, поднимая рюмку.

Загремели отодвигаемые стулья. Гости поднялись! Господин Мунд тоже встал. Все как один опорожняли рюмки в честь вильнюсского почтмейстера и третьего рейха. Стулья вернулись на свои места. Остался стоять только господин Мунд — теперь была его очередь предложить тост.

— Господа! Оказанную мне честь я принимаю как честь фюреру и Германии. Sieg heil![19]

— Sieg heil! Sieg heil! Sieg heil! — дружно повторил хор голосов, которым дирижировали комендант Ропп и начальник гестапо Христоф Дангель.

— Я очень рад встретиться за этим столом со своими славными соотечественниками и верными друзьями немцев литовцами, предки которых, увы, несколько веков назад не могли понять, что судьба Германии — это судьба всего культурного мира. Но история, хоть и с опозданием, исправляет ошибки. Наши праотцы рыцари отдали немало жизней, чтобы принести культуру на вашу живописную землю, и вот мы наконец завершили их благородную миссию и пьем со своими бывшими врагами, пьем, как друзья, из одних бокалов. Sieg heil! — Господин; Мунд выбросил руку вверх. Тотчас за столами взметнулось несколько рук.

— Sieg heil! Sieg heil! Sieg heil!

— Мои любезные литовские друзья! Для вас война уже кончилась. В ваш живописный край мы принесли свободу и мир. Германский солдат проливает свою кровь, громя большевистские орды на Востоке, а ваши землепашцы могут спокойно возделывать свое поле, любить своих женщин, растить детей. Но, мои господа, и работая, и лаская своих жен или любовниц, вам не следует забывать, кому вы обязаны этим счастьем. Мы ждем от вас помощи мужественной германской армии. Пусть хлеб, взращенный литовским крестьянином, пусть бекон, молоко и прочие продукты земледелия помогут окончательной победе германской армии! — Господин Мунд подождал, пока переводчик перевел, и, постреливая в сидящих своими острыми глазками, продолжал металлическим фальцетом: — Еще никогда в истории Германия не одерживала столь блистательных побед. Наши дивизии прошли тысячи километров по диким просторам России. Мы прочно держим в своих руках Крым, вот-вот рухнет последний центр сопротивления большевиков — Сталинград. Не завтра, так послезавтра падет Москва, мои господа. Sieg heil!