Адомас опустил голову. Взгляд вяло скользнул по пустому бокалу.

— И ты осудил? — прошептал он. — Что ты знаешь, что ты можешь знать?..

Гедиминас наполнил бокалы.

— Не осуждаю, но и не жалею, — жестко сказал он. — И ничего знать не хочу. Выпьем эту бутылку, и пошли спать. Ума не приложу: зачем ты притащился ко мне посреди ночи? Ведь не из одного желания схватить меня за глотку и душить, пока глаза на лоб не полезут?

Адомас рассмеялся. Смех был такой неуместный и жуткий, что у Гедиминаса по спине побежали мурашки.

— Пришел опорожниться в чужую комнату, — не шелохнувшись сказал он. — Я не из тех людей, которые не переносят, когда воняет только у них дома. — Ломая трясущимися пальцами спички, он закурил, схватил бокал, выпил, налил себе еще, снова опрокинул. И продолжал говорить, выкуривая сигарету за сигаретой, не отрывая глаз от столешницы, словно на столе сидело невидимое существо, которое — единственное в мире — понимало его и могло утешить. По щекам текли пьяные слезы. Его рассказ время от времени прерывал страшноватый, вроде предсмертного хрипа скотины, смех, и Гедиминас с надеждой думал, что Адомасу не достанет сил и мужества продолжить, и кончится наконец эта пытка. Но тот шаг за шагом взбирался на вершину голгофы, и толкало его не желание оправдаться, взвалить на свои плечи сладостное бремя покаяния, а безнадежная попытка убежать от недавно пережитого ужаса.

Телефонный звонок из комендатуры. То ли просьба, то ли приказ: господин Ропп желает немедленно встретиться. С чего это вдруг? Ах, да, военные власти недовольны, что мало собрали теплой одежды в помощь войскам. Может, прикажут ходить по деревням и раздевать крестьян? Адомас сердито натягивает шинель, застегивает ремень с портупеей. Мрачный, хоть и подтянутый, стучит сапогами по обледенелому тротуару, который дворники уже успели очистить после метели. У дверей комендатуры солдат с автоматом на груди. Нахохлился, опустил наушники, под серым козырьком темнеют удивленно-испуганные глаза растерявшегося наглеца. Над дверью повис красный флаг, перевязанный куском черного крепа. В ниспадающих складках — белые куски сломанной свастики. Stalingrad, Stalingrad… Адомас едва сдержал улыбку. «Может быть, через год здесь будет развеваться трехцветный флаг, а рядом с ним, в честь освободителей, водрузим второй — полосатый, с сорока восьмью звездами в верхнем углу».

Комендант Ропп был не один: в кресле за письменным столом развалился оберштурмфюрер Христоф Дангель (недавно повышенный в чине за заслуги по укреплению цивильфервальтунга) в серо-зеленой форме сотрудника гестапо (на рукаве белая свастика). На лицах — драматическое напряжение и скорбная сосредоточенность. «Как будто челюсти у них тоже подвязаны черными лентами», — подумал Адомас, но улыбаться почему-то расхотелось. В воздухе висела угроза. Он не слышал, как захлопнулась мышеловка, чутье предупредило об опасности. Теперь он заметил еще одного, сидевшего поодаль от стола, в углу. Черная форма и белый череп на высокой тулье фуражки (эсэсовец держал ее на коленях) не шли к жирному невыразительному лицу с массивным подбородком, а оно не вязалось с узким лбом и маленькими тусклыми глазками.

— Мы вас немного задержим, господин начальник полиции. — Комендант повелительно указал на пустое кресло напротив Дангеля и, не ожидая, пока Адомас сядет, продолжил: — С операцией, разумеется, мы справились бы собственными силами, но текущий момент требует подчеркнуть германо-литовское сотрудничество.

— Господин комендант отнюдь не намекает на трагизм событий, — поспешно вставил Христоф Дангель. — Временные неудачи в войне неизбежны, даже необходимы, они помогают обнаружить ошибки, учась на которых армия может правильно подготовиться к решающему удару.

Сидевший в углу эсэсовец заморгал, словно хотел что-то добавить, но промолчал и снова уставился на них, застыв, словно чучело.

— Полностью согласен с господином оберштурмфюрером, — сказал Ропп. — Но это не означает, что мы равнодушны к слезам немецких матерей. Германская щедрость давно всем известна: за каждый труп платить врагу сторицей.

Адомас машинально покивал головой.

— Германская армия позаботится об этом, господин комендант, — заверил Дангель. — Наш долг — сделать все, чтоб она была сыта, тепло одета, а тыл чист от врагов. Я безоговорочно поддерживаю вашу…

— …и господина гауптшарфюрера Лемке, герр Дангель, — скромно заметил комендант, указав глазами на эсэсовца, который снова заморгал, но не двинулся с места, словно примерз к стулу.

— Да, я поддерживаю вашу и господина гауптшарфюрера Лемке инициативу. Операция высвободит солдат, которые нужны для других дел, будут сэкономлены продукты питания. Господин Вайнорас, — Дангель повернулся к Адомасу, — сегодня нам предстоит выполнить операцию, в которой оказана честь участвовать и вашей полиции. — И Дангель, не меняя позы, скучающим голосом изложил дело: — Господин комендант, — сказал он, — каждую акцию регистрирует под кодовым названием. Вам не обязательно его знать, но здесь все свои и секретов быть не может. Итак, несколько слов об операции «Квадрат 517». Комендатура — СС — гестапо — полиция — вот четыре угла, на которые опирается проведение операции. Цифра указывает число. Основная масса — 500 — военнопленные, физически истощенные, непригодные к производительной работе. Остальные — 17 — различный коммунистический сброд из подвалов гестапо. Время — 20.00. Место — Ольшаник. Транспортом и охраной займутся наши люди, — закончил Дангель. — Полиция включена в группу истребления, которой будет командовать гауптшарфюрер Лемке.

Эсэсовец и теперь не шелохнулся. Только губы чуть-чуть раздвинулись, обнажив белую полоску зубов.

Адомас вытер ладонью холодный пот. Черная тень в углу выросла, заняла полкомнаты. Зазвенело в ушах. Он видел, как комендант разевает рот — не рот, а бездонный провал, — но не понимал ни слова. «Почетный долг… очистка… будет выдано дополнительно… сигарет… шнапса…» — проникали в сознание бессвязные слова.

— Сколько вам нужно людей? — наконец услышал он свой голос.

— Приведите всех свободных от службы, — ответил Ропп.

— Я?!

— Само собой разумеется, господин Адомас, — откликнулся Дангель. — Неужели вы можете передоверить столь почетное задание другому, скажем, своему вахмистру Бугянису, хоть он и славный парень?

— Я… — Адомас было привстал, но три пары глаз, иронических и угрожающих, толкнули его обратно в кресло. Белая полоска зубов между губами эсэсовца стала расти, и нижняя часть лица уподобилась черепу на его фуражке.

Господин Ропп тоже позволил себе улыбнуться в этот траурный день и насмешливо заметил:

— До сих пор вы не отличались усердием, господин начальник полиции. Припоминаю, особенно в первые месяцы войны, когда при комендатуре был создан карательный отряд по ликвидации евреев и коммунистов, некоторые ваши парни потрудились на славу, а у господина Вайнораса, когда он нам бывал нужен, непременно оказывалось неотложное дело и он куда-нибудь отбывал.

— Вам не в чем меня упрекнуть, господин комендант, — пролепетал Адомас. — Когда надо было, я не боялся применить оружие. Но расстреливать безоружных людей…

— Людей? — удивился Дангель. — Еврейский коммунист для вас человек! Проказа на теле человечества, гниль! История призвала нас очистить от них землю. Не повторяйте лжегуманистическую чушь, господин Вайнорас, пусть этим занимаются плутократические выродки Запада!

— Моральные принципы нашей нации…

— …ждать, пока другой зарежет цыпленка, а потом его съесть, — оборвал его Дангель. — Перестаньте, господин Адомас, я вижу вас насквозь, могу даже сказать, о чем вы думаете. Ну-ка, послушайте. — Начальник гестапо наклонился к Адомасу. Жесткая маска лица, свеженапудренная после бритья; от нее несло сыростью погреба и галантерейной лавкой. — С немцами неизвестно что будет, думаете вы, в один прекрасный день они еще улепетнут из Литвы. Будет новый Версаль, новый Вильсон со своими восемнадцатью пунктами, новое шестнадцатое февраля…[29] Вы боитесь рисковать, дальновидный вы человек, поскольку не знаете, как на это отреагируют ваши будущие заокеанские хозяева…