ДЕНЬ КЛОНИЛСЯ К ЗАКАТУ, когда в дверь постучали. На пороге показался Почтальон Джекоб. Он вошел с песней:

Точно. А ведь она забыла.

— Поздравляю вас, Милена, с днем рождения. — Джекоб робко улыбнулся. — А я вам мороженое принес.

Брикетик был на бамбуковой палочке.

Милена тускло улыбнулась и благодарно потянулась к подарку, который Джекоб поспешил ей протянуть.

— Вот славно, вот славно, Милена. Как хорошо, что вы кушаете. А то ведь вы совсем ничего не ели.

Тающий на языке ванильный вкус был поистине блаженством. Интересно, он ей запомнился из детства?

— Мне уже семнадцать, — произнесла она. — Совсем старуха.

От слабости буквально подташнивало; родопсиновая кожа чесалась от жажды солнечного света. Пока Милена ела, до нее кое-что дошло.

— Ты специально заботишься о нас, Джекоб?

— Да, конечно, — кивнул он. — Я разношу ваши сообщения. Знаю также, когда именно вы больны или несчастливы. Я еще и тот, кто первым застает вас, когда вы умираете. Такая у меня работа.

— И ты знаешь всех нас как облупленных.

Джекоб улыбнулся.

— Когда я сплю, — сказал он, — сны у меня — сплошной клубок из ваших посланий. А теперь, благодаря вам с Ролфой, я во сне еще и слышу музыку.

Понемногу возвращались голодные колики.

— Мне бы надо побыть на солнце, — сказала Милена.

И они с Джекобом вместе спустились по ступеням Раковины. Ему приходилось ее подбадривать, помогая при движении, действительно как какой-нибудь старушке. От слабости колени у Милены противно дрожали. «Вот ведь глупость — так себя истязать», — думала она. Джекоб вывел ее на тротуар, ведущий на набережную Темзы. Было холодновато, а от реки дул свежий ветер. Милена повернулась к нему и к закатному небу лицом.

— Ну все, мне пора бежать за сообщениями, — сказал Джекоб. Легонько стиснув ей на прощание предплечье, он заспешил по своим обычным делам к Раковине. Милена проводила его взглядом, видя, как в окнах средних этажей пожаром полыхает закат.

«Вот так, видимо, перед ним все и предстает, — подумала она. — Каждая комната — очаг живительного света. В котором непременно находится хотя бы один из нас».

Милена медленно двинулась к реке и скоро очутилась на пешеходном мосту Хангерфорд, где уже когда-то, помнится, останавливалась. Сейчас ее пробирал легкий озноб; ощущение было такое, будто бы и мост, и река, и город, и небо сотрясаются вместе с ней. Вокруг размеренно кружили чайки, крича и рассекая раскинутыми на ветру крыльями воздух. То одна, то другая птица время от времени роняла в речную воду свое «послание».

Жизнь — это та же болезнь, дыхание которой придает любовь. Именно так казалось Милене. Вода, облака, ветер — все это врывается в сознание стремительным потоком.

«Что я чувствую? — подумала она. — То, что он словно увлекает и подхватывает меня, подчиняя своему течению».

Она обвела взглядом Темзу с ее грузно застывшими баржами под ниспадающими тяжелыми складками матово блестящих, будто вырезанных из пергамента парусов. Взгляд вобрал и выкрашенные в яркие цвета гребные шлюпки; и бурые груды палой листвы, которую каждую осень организованно собирают группы ребят из Детсадов; и скопище велосипедов и телег на Южной набережной; и солнечные панели на крышах старинных белых зданий. А там, дальше, на излучине реки, как раз за собором Святого Павла, высились Коралловые Рифы — новые дома, напоминающие издали огромные ростки цветной капусты. В последних лучах заходящего солнца они слегка искрились, как припорошенные инеем.

Сколько труда потребовалось на создание всего этого? Сколько миллиардов часов ушло, чтобы сделать все эти дороги, и телеги, и лодки, и набережные? И сколько миллиардов потребовалось дополнительно — узнать, как все это делается, и запечатлеть информацию? Чтобы отложить в умах людей песни, и укротить лошадей, и вырастить будущую пищу? Вирусный калькулятор Милены непроизвольно занялся сложением.

На том берегу лошади-ломовики тянули огромный зеленый барабан.

Это прокладывался кабель. Скоро снова должны будут дать электричество. И будет металл, посланный назад по Каналам скольжения. Мир вновь обзаведется богатством, зальется сиянием огней. И будут подмостки — достаточно большие, чтобы на них ставить сцены из дантовского «Рая». А надобность в шахтах Антарктики отпадет.

«Четыре миллиарда часов; подсчет продолжается…»

Но и это все со временем пройдет. Вот она, впереди, панорама истории, хотя изучать ее суждено уже кому-то другому.

Все проходит, все в итоге исчезает, растворяется в небытии. Но это не так важно в том случае, если речь идет о чем-то по-настоящему хорошем и достойном: конец все равно будет счастливым.

Мы могли бы жить в Антарктике, любовь моя. Могли бы навещать твою маму, а ты бы по-прежнему пела, пусть даже для собак в упряжке. Могли бы убежать в Шотландию и сделаться там овцеводами в пропахших дымом старых свитерах. А то и жили б как жили, пока бы вконец друг дружке не осточертели.

А могло бы сложиться и так. Ты бы сделалась знаменитостью, а я стояла бы за кулисами и затаив дыхание внимала твоей музыке под гром оваций.

Концовки мало что значат. Значение имеют лишь те моменты, когда мир делает очередной вдох; а это всегда именно сейчас. И тут над мостом Ватерлоо снова всплыл воздушный шар, на этот раз на фоне заката. Свет гаснущего дня отражался от его круглых черных щек. Восходя в небо, он постепенно отдалялся — влекущий сам себя и влекомый ветром. Созданный другими, он тем не менее был абсолютно ото всех обособлен. «Вот так и я», — поймала себя на мысли Милена. Было видно, как из висящей снизу корзины оживленно машут руками люди. Серпантином вились цветастые узкие ленты (свадьба, что ли?). Милена помахала в ответ и увидела себя со стороны, как будто она сама была тем воздушным шаром. Она увидела далекую крохотную фигурку на мосту, которая приветственно махала вслед шару.

«Десять миллиардов часов; подсчет продолжается…»

А ведь впереди еще столько всего. Семнадцать лет… Жить остается еще столько же — лет семнадцать, от силы восемнадцать. Пора, пора посвятить себя делу. Милена пошла, словно отмеряя шаги. Время, вот в чем проблема. Она-то по наивности считала, что может его контролировать. Куда там! Наоборот: это оно, время, взметает ее, как сухой листок, несет по ветру сквозь жизнь — теперь уже без Ролфы — и будет так нести до конца дней. Однако и то, что она успеет сделать, навечно пребудет с ней и уже никуда не исчезнет, даже если наступит конец света. Вот только его и можно будет назвать настоящей концовкой.

«Двенадцать миллиардов часов; подсчет продолжается…»

Милена шла, пятясь назад, чтобы не расставаться взглядом с последними лучами солнца. Сама того не замечая, она тихонько напевала:

А где-то там, подобно дождевым каплям, искрились и звенели голоса Консенсуса, взывая:

То были голоса детей, страдающих, бесприютных, истосковавшихся по любви. И они возглашали:

«Она хочет услышать твою музыку. Короне Мира угодно, чтобы ты пела».

И схема сама собой сложилась в мысль и изрекла, как будто в некотором удивлении: «В самом деле? Что ж, ладно». Это была схема, в свое время привычная к пению в темноте и порождению музыки из безмолвия.

Сверкнула вспышка умозрительного света.

Он поглощал, ослеплял, и его сполохи рассеивались, подобно призрачным херувимам.