Я подумала сначала, что он выгоняет нас обоих, порадовалась такому повороту событий и поднялась со стула. А когда поняла, что вот-вот останусь наедине с этим недобрым стариком, то выразила решительный протест. Но меня никто не слушал. Модест Сергеевич молча поклонился и ушел, даже не взглянув на меня. А старик прикрикнул:

— Сиди, сиди, коли уж села. Ты вот что, голуба моя, не ершись! Времени у меня немного, даже совсем мало, а успеть надо сделать все, как я задумал. Не уйду на тот свет, пока все, как собирался, не сделаю, пусть уж пекло обождет меня немного. Так вот, я уж все давно обдумал, как и что надо будет делать, тебе кумекать ни о чем не придется, только и дел-то всех что слушать и слушаться меня. Будешь приходить сюда к десяти утра, я буду говорить в диктофон, есть у меня такая игрушка, потратился, купил. Говорить буду не сплошняком, а кусками, ты в перерывах спрашивай, если что непонятно, но не перебивай, я этого не терплю. Записывать будем часов до семи. Чаю я тебе дам, бутерброды свои принесешь. Каждый день будешь ходить, сколько понадобится, все поняла?

— Поняла, чего ж тут не понять, ничего мудреного нет, только я ведь не давала еще согласия на эту работу.

— А вот и врешь, племянница! Это ты рыжему голову дури, не согласна была бы, так и не приехала бы. Чай, он тебя на аркане не волок. Так что оставь свои бабские штучки. Иди, да не опаздывай завтра, а то вычту у тебя из этого, как там бишь его?.. Гонорара.

Я выпорхнула из этого дома как птичка, едва успев что-то чирикнуть на прощание, довольная до предела уже тем, что он отпустил меня. Что и говорить, воля у этого умирающего «дяди» была железная! Женщина, открывавшая дверь и впускавшая в дом, гремела чем-то на кухне и не появилась, но замок был легкий, я быстро открыла его, вышла и захлопнула за собой дверь с большим облегчением. Ох, словно бы в тюрьме побывала. Слава богу, что такси ожидало меня, а то я даже не знаю, в какой стороне здесь станция.

Домой я ехала в каком-то оцепенении, ни одной мысли в голове. Дома напилась чаю с лимоном, поела немножко и стала потихоньку отходить от разнообразных впечатлений дня. Первым делом я решила попробовать отыскать визитку Модеста, может быть, сохранилась где. Все перерыла, но так и не нашла. Наверное, ее уничтожил Саша, он ведь тогда у меня жил и как раз буйствовал несколько дней из-за того, что я пошла на злополучную презентацию. Нет, ну надо же! Всего один светский выход, а сколько последствий! Мне вдруг показалось, что я в тупике: визитка потеряна, а с нею и номер телефона Модеста Сергеевича. Так что же делать-то? Тьфу ты! Да что я с ума схожу, в самом деле? Зачем мне его телефон? Мне нужно только решить, еду я завтра к «дяде» или нет, вот и все. Самой решить, без всякого давления с чьей-нибудь стороны. А почему бы и не поехать? В сущности, он прав, «дядя» этот, если бы я совсем не хотела к нему ехать, то и не поехала бы, да еще и настаивала, что непременно сегодня. Сказав А, логично сказать и Б. Что ж, мне и самой интересно, как я смогу справиться с такой не совсем обычной работой. Но она не должна быть такой уж тяжелой, как мне представлялось сначала. Более того, выражался он вполне литературным языком, за исключением немногих просторечных и жаргонных слов, что было в пределах нормы. Это очень удивило меня, но было, конечно же, куда предпочтительнее, чем какой-нибудь другой вариант. Забавно, какой скупердяй этот мой новоявленный родственник, бутерброды, говорит, свои захвати, ну надо же! И ведь об оплате ни слова не сказал, то есть что-то он говорил, но не конкретно, и сумм никаких не называл. Не обижу, говорит, это смотря что в его понятиях является обидой, все же работу проделать мне предстоит немалую. Спросить, что ли, его о деньгах самой? Нет, не буду, просто не отдам ему рукопись, пока не заплатит.

Семь изнурительных, бесконечных дней провела я на даче у Дяди. Я так его и называла, а он меня — Племянницей. Свое имя он мне так и не назвал, а мое не спрашивал. Самого Модеста я эти дни не видела, не удивлюсь, если и не увижу больше. Рукопись отдам Дяде, платить за работу будет тоже он. Модест в этом деле посредник, его время наступит позже, когда вещь будет готова к публикации, но тогда меня уже не будет здесь, моя работа окончится. Работали мы с Дядей честно, по семь-восемь часов каждый день. Я сильно уставала, нужно было быть предельно собранной и внимательной. Поначалу я многого не понимала из того, что Дядя рассказывал, а нужно было ждать перерыва в рассказе, перебивать нельзя, чтобы не сбить его. Хорошо, что еще в студенческие годы я овладела стенографией, как мне это сейчас пригодилось! Я записывала в блокнот все свои вопросы, в перерывах задавала их, а уже его ответы на них записывались на диктофон, и дома я могла при желании еще раз прослушать и свои вопросы, и его ответы. Любопытно то, что Дядя, человек жесткий и строгий, совсем не сердился, даже если я несколько раз спрашивала, по сути, одно и то же. Я очень долго не могла уяснить себе психологические мотивировки поступков многих персонажей — до того они были нелогичны, а зачастую и вовсе отсутствовали. И разъяснения Дяди не всегда все ставили по своим местам, во всяком случае не сразу. Дядя был терпелив со мной, понимал, что от этого зависит судьба книги. Но стоило мне как-то в обеденный перерыв, а надо сказать, что определил он мне этот перерыв всего в пятнадцать минут, спросить, кем приходится ему та женщина, которая открывает дверь, он так зыркнул на меня, что я тут же зареклась говорить с ним о чем-либо, помимо работы. Первые два дня, поглощенная новизной и трудностью материала, я не замечала того, что еще больше, чем я, устает сам рассказчик. Но когда мы на третий день прервались на обед, я увидела, что, пока его домоправительница, так я про себя ее величала, ставила передо мной неизменный стакан чаю в подстаканнике, Дядя исподтишка вытирал платком мокрый лоб и шею, и руки его при этом мелко тряслись. Он перехватил мой взгляд и посмотрел на меня в свой черед искоса и хмуро. И я задушила в зародыше предложение продлить обеденный перерыв, чтобы он смог немного отдохнуть. Мое участие он, скорее всего, расценил бы как жалость, как подачку, что вряд ли понравилось бы ему. В последующие дни признаки его физической немощи стали еще более явственными, но он молчал о них, продолжал диктовать и даже продлил на час наш рабочий день. Я была вынуждена согласиться, куда же деваться, да и время его жизни утекало стремительно, как песок в песочных часах. На седьмой день до обеда он закончил диктовку, а оставшееся время мы обсуждали с ним композицию книги и кое-какие предложения, которые успели у меня возникнуть. Все эти дни я возвращалась от него на электричке, голова моя напрочь была забита услышанным за целый день, ни о чем другом совершенно не думалось, и я, почти машинально, пробовала прилаживать куски текста друг к другу, перебрасывала мостики, искала вводы в ситуации. Короче, делала свою обычную работу, вот и накопила кое-какой материал для «утряски». Дяде это чрезвычайно понравилось, первый раз он посмотрел на меня по-доброму:

— А ты, оказывается, хват, Племянница! Я-то думал, что ты еще не въехала в книгу-то, первые дни тыкалась, словно слепой щен, ничегошеньки не понимала. Это хорошо, теперь уж я вижу, что успею подержать уже готовую, напечатанную книгу в руках, а этого я хочу даже больше, чем здоровья. Теперь так, бери эту игрушку со всеми записями домой, или где ты там с ними будешь работать. Да смотри, никому не говори о них и не показывай. Если что не так, то у меня хватит еще сил тебе шею свернуть, поняла? Ну вот и умница. Иди и возвращайся с готовой вещью через три недели, и не спорь со мной. Больше времени на это все равно не могу тебе дать, нет у меня больше, понимаешь? Еще ведь напечатать надо, Модест обещал сделать быстро, у него все там отлажено, но сколько-то времени все равно это возьмет. Принесешь готовую книгу — получишь деньги, и не бойсь, не обижу. Ступай. Нет, стой. Забыл сказать, что фамилии твоей на книге не будет. Вот теперь иди, возьми на столе бумажку, там телефон мой, будешь звонить иногда, говорить, как дело идет, но не часто. Иди, устал я от тебя.