— Живее! — прошипел гестаповский комиссар.

Внизу Еву посадили в первую машину, меня — в последнюю. Все три машины тронулись. Но они только отъехали от дома и остановились в разных местах. Фары выключили.

Шофер швырнул меня на левое заднее сиденье. Там были вделаны еще и ножные кандалы. Он защелкнул их вокруг моих лодыжек. Затем уселся впереди, вытащил свой увесистый полицейский пистолет, направил его мне в грудь и заявил:

— Посмей только пикнуть — я мигом заткну тебе глотку. Понял? Со мной шутки плохи.

Я кивнул.

Второй гестаповец не сел с нами. Он нырнул куда-то в темноту.

Дом, где нас схватили, не был мне виден. Машину поставили в обратном направлении. Я понял, что совершил ошибку, когда звал на помощь. Гестаповцы явно поджидали Вальтера. Все мои чувства были напряжены до предела.

Вскоре я услышал снаружи какой-то шум. Должно быть, появился Вальтер. При нем ли велосипед? Вдруг раздался пронзительный крик:

— Вальтер… Уходи… Полиция!

Голос Евы оборвался. Я услышал топот. По-видимому, бежало несколько человек.

Сидевший передо мной водитель ткнул меня дулом в грудь и злобно прорычал:

— Только пикни… и тебе каюк!

— Стой… ни с места… Полиция!

Топот бегущих ног, кто-то прыгнул где-то рядом. Но весь этот шум шел не с улицы, а из развалин наискось от нашего дома. Посыпались камни. Должно быть, это бежал Вальтер.

И вот уже совсем вблизи окрик:

— Стой… ни с места… Стой!

И другой голос издалека:

— Живо… Стреляй в него!

А затем раздались выстрелы, пять громких выстрелов почти через равные промежутки. Я понял, что последний попал в Вальтера: короткий крик боли, и все стихло. Снова скрип шагов и протяжный мучительный стон. И вдруг я опять услышал какой-то топот. Среди развалин карабкались люди — это были гестаповцы. По лицу водителя, сидевшего напротив, мелькали вспышки карманных фонарей, которыми гестаповцы освещали развалины.

Но вот послышался возглас:

— Он тут. Я его держу, начальник.

Громкий топот подбитых гвоздями сапог.

— Вот он, мерзавец! Встать!

И раз за разом удары по чему-то мягкому. Они его били. Я услышал, как они переговариваются вполголоса. Потом они вынесли его на улицу, и до меня снова донесся его стон, такой надрывный, какого я никогда не слышал. Вот подъехала машина. Вальтера втолкнули в нее. После этого к нашей машине подошел чиновник в штатском, испытующе посмотрел на меня и безмолвно сел рядом с шофером. Машина тронулась.

В эту минуту нас обогнал первый лимузин, в котором сидела Ева. В глубине кузова я смутно различил ее бледное лицо. Но вот она наклонилась, повернулась в мою сторону и чуть заметно кивнула. В тусклом свете зимнего утра сквозь боковое стекло ее машины я разглядел, что она пытается улыбнуться. Затем машина с нею скрылась из глаз.

О тюрьме и обо всем там пережитом я распространяться не стану. Я провел девять месяцев в одиночном заключении в полутемной камере, которую освещала защищенная сеткой тусклая лампочка над дверью. Из допросов того гестаповского комиссара, который нас аре «стовал, мне стало ясно, что он в курсе всех наших дел. Он знал о шкафе с двойным дном, в котором мы хранили листовки. Он знал, когда мы начали подпольную работу и когда ее прервали. Он предъявил мне фотокарточки Пелле, Мюке и Вальтера. Только фотографию Пауля он мне не предъявлял.

Обо всем этом я подробно рассказал адвокату. А он твердил одно и то же. Это все разговоры… Свидетели где? Где письменные доказательства?

В кабинете гестаповского комиссара письменных доказательств было изготовлено в избытке. Их печатала на машинке смазливая секретарша. Стопка росла с каждым допросом. Все окончательно раскрылось на заседании чрезвычайного суда. Я увидел, как ввели свидетеля Пауля Риделя. Я услышал, что показал на суде главный свидетель Пауль Ридель. Услышал, собственными своими ушами услышал. Неужели и этого мало? Он выдал нас, выдал всех. Председательствующий протянул одну из наших листовок и спросил его, их ли изготовляли подсудимые? Пусть посмотрит внимательно… И Пауль подошел поближе, он внимательно осмотрел листовку.

— Да, — подтвердил он.

— Читайте вслух, — приказал судья. У него были багровые, воспаленные веки и глаза попугая — с серой пленкой, злые, желтые, как янтарь.

И Пауль начал читать. Читал он как автомат, но в голосе чувствовалась затаенная дрожь. Два раза он судорожно глотнул. Он читал без всякого выражения, однотонно, запинаясь, точно школьник на уроке:

— «Всем миролюбивым гражданам… Чем скорее прекратится заведомо проигранная война, тем больше будет спасено человеческих жизней. Это преступная война. Надо положить конец безумию…»

— Довольно, — прервал его судья. — Государственная измена налицо. Кто из подсудимых причастен к изготовлению этих листовок? Обдумайте свой ответ. Так кто же?

Пауль поднял голову, посмотрел на знамя со свастикой, висевшее над судейским креслом, и выговорил шепотом, который, однако, был явственно слышен в пустом зале:

— Все.

— Все… — повторил судья и прикрыл глаза серой пленкой. — Хорошо. Можете идти, — благосклонно добавил он.

Все. Это означало смертную казнь для всех. Я сам это слышал, господин адвокат, смертную казнь, господин прокурор!

После этого в зал суда ввели Вальтера. У него было худое, бескровное, больничное лицо. Коротко остриженные полосы золотились. Я знал, что у него две огнестрельные раны. Он ковылял, опираясь на палку. Пауль остановился. И даже вежливо пропустил его. Я увидел, как он посторонился, и понял, что тут дело не в одной только вежливости. Вальтер не ускорил шаг и прошел мимо Пауля, как мимо тумбы. Тогда Пауль отвернулся и вышел, пошатываясь, как больной. А Вальтер, опираясь на палку, дотащился до судейского стола. Там он сделал над собой усилие и выпрямился. Казалось, он стоит совсем один в обширном зале суда, в который сквозь готические окна падает оранжевый вечерний свет. Но в зале затерялось еще около десятка человек — судьи в красных мантиях, стража, подсудимые и за столом, неподалеку от двери, гестаповский комиссар, закулисный режиссер этого спектакля.

Председательствующий некоторое время перелистывал заключение следственных органов. Стояла мертвая тишина. Затем он перегнулся через стол.

— Подсудимый Хайнике. У нас здесь записано ваше признание. Я приказал еще раз ввести вас и еще раз повторяю свой вопрос. Он имеет решающее значение для приговора. В период следствия вы упорно утаивали имена. Считаю долгом подчеркнуть, что чистосердечное признание пойдет вам только на пользу… Итак, кто, кроме вас, участвовал в заговоре?

Мутные глаза попугая смотрели на подсудимого, как на верную добычу — со скукой и равнодушием.

В зале опять некоторое время стояла мертвая тишина. Потом послышался негромкий голос Вальтера:

— Я все делал один. — И он повторил: — Совсем один.

Председательствующий резко повернулся и пошептался с другими судьями. Огненный солнечный блик внезапно упал на тяжелые складки его мантии. Затем он опять перегнулся через стол и сказал корректным тоном, почти не повышая голоса:

— Даю вам последнюю возможность: обдумайте хорошенько свой ответ. Ева Ланг — кстати, она ведь не арийка — печатала листовки? Да или нет?

Ответ прозвучал немедленно и очень четко:

— Она даже не знала о них.

Тут справа заорал обвинитель. На носу у него были очки, а остроконечный, типичный для нацистских оборотней, лысый череп побагровел от бешенства. Из всех выкриков я запомнил только один:

— Это низкая ложь! Наберитесь мужества и скажите правду! Вы ничтожество и трус — вот вы кто!

Вальтер повернулся в ту сторону, где красовался облаченный в пурпур обвинитель, долго смотрел на него и спокойно сказал:

— Я не был и не буду гестаповским прихвостнем.

За этим последовали смертные приговоры Еве, Вальтеру, Мюке, Пелле и мне.

Меня перевели в другую тюрьму, где я мерз круглые сутки. Самый страшный враг заключенного не голод, а холод. Я мерз целые месяцы, днем и ночью.