Как только известие о разгроме армии Колонна распространилось по городу, в Риме радостно зазвонили колокола. Народ поспешил встречать победителей. Под громкое пение серебряных труб и ликующие крики толпы, Кола ди Риенцо, в сопровождении ополченцев и отличившихся в бою всадников, торжественно вошел в ворота Святого Лоренцо. За ним рядом с чернобородым капитаном венгерцев ехал на боевом коне маленький Лоренцо.

Под башней, где началась битва, трибун велел сыну слезть с коня и опуститься на колени. Он снял с головы шлем, зачерпнул им из лужи воды, смешанной с кровью баронов, и, окропив ею мальчика, объявил:

— Отныне ты будешь рыцарем победы!

Капитан отряда венгерцев, согласно обычаю, нанес по плечу Лоренцо удар плашмя мечом и надел ему свои золотые шпоры.

Посвятив сына столь необычайным способом в рыцарский сан, Кола ди Риенцо проследовал во главе римских солдат к Капитолию, вошел в храм святой Марии Арачели и здесь возложил на алтарь богородицы серебряный венец и жезл трибуна. После этого Кола отслужил поминальный молебен в честь сограждан, павших в бою за родину и свободу.

Был полдень, когда трибун поднялся на балкон Капитолийского дворца. Внизу собрался ликующий, празднующий победу народ. Кола ди Риенцо обратился к римлянам, поблагодарил их за верность республике и заявил, что навсегда вкладывает меч свой в ножны.

В траурных одеждах, не желая никого видеть, угрюмо расхаживал по опустевшим залам Палестринского замка старый Колонна. Внезапная хворь, поразившая его в ночь перед боем, прошла, но не проходила жгучая тоска, поселившаяся с той поры в сердце. С горечью думал барон о несправедливости судьбы, которая не давала смерти ему, девяностолетнему старцу и безжалостно отнимала жизнь у сыновей и внуков.

Последнее время несчастья неотступно преследовали семью Колонна. За три года Стефано потерял трех сыновей, а теперь сразу оказались убиты еще шестеро из его рода.

И среди них первенец, носивший то же имя и во всем столь похожий на него. Но еще тяжелее, чем утрата сына-наследника, была для барона потеря любимого внука Джанни, надежды и радости старика.

Стефано с содроганием вспоминал тот страшный миг в Монументо, когда пришло известие о разгроме войска. Он забыл уже, кто первый сообщил ему о гибели сына, внука, племянников, однако никогда не забыть ему горечи тех минут. Нет, старый рыцарь не уронил своего достоинства, не показал слабости перед другими. Ни слез, ни стона, ни единой жалобы не сорвалось с уст гордого Колонна.

«На все воля господня, — сказал только он. — Лучше умереть, чем подчиняться сыну плебея!»

И вот он один. Один в этом пустом замке и в целом мире! Правда, есть еще двое сыновей — кардинал Джованни и барон Стефанелло, но оба они бездетны и не продолжат уже славного рода. Уронив седую голову на грудь, Стефано Колонна молча остановился у окна, наблюдая, как опадает с одинокого дуба во дворе желтая осенняя листва.

— Ваша светлость, прибыл из Рима отец Макарио, — бесшумно появившись в дверях, тихо доложил слуга.

— Впусти, — не поворачиваясь, сказал барон.

В зал вошел старый, сгорбленный священник, каноник церкви Сан Сильвестро, при которой Колонна основали небольшой женский монастырь для своих дочерей. Робко приблизившись к Стефано, каноник почтительно замер, не спуская глаз со спины патриция. В течение нескольких минут оба не произносили ни слова. Наконец барон нарушил молчание.

— Рассказывай, — негромко попросил он.

— Как только сражение окончилось и трибун с солдатами вернулся в город, — со вздохом начал священник, — мы отыскали тела мессере Стефано, Джанни и Пьетро ди Агабито. Они лежали в наполненной водой яме у ворот Святого Лоренцо и были совсем голы. Чернь не оставила на них даже белья. Ваш сын был сильно изуродован, в него попал камень с башни. А на теле Джанни виднелись десятки ран. Храбрый юноша дрался до конца.

Каноник заметил, как по щеке старого Колонна скатилась слеза.

— Нам хотелось похоронить их, как подобает людям знатного рода, — сказал он. — Ночью удалось тайно перенести тела ко мне, в церковь Сан Сильвестро. Мы погребли их у самого алтаря по всем правилам, только без традиционного оплакивания.

— Спасибо, святой отец! — Барон подошел к священнику и вложил ему в руку тяжелый кошель. — Это на поминальную службу по убиенным. Но прежде чем ты вернешься в Рим, съезди в Монтефьясконе к папскому легату. Передай кардиналу де До мое письмо и скажи, что Стефано Колонна не сложил оружия.

— Извините, ваше святейшество, есть новости из Италии, — негромко сказал старший камерарий.

Он почтительно остановился в нескольких шагах от римского первосвященника.

— Опять тревожишь по пустякам? — с упреком произнес Климент VI.

— Сообщение важное, — кланяясь, продолжал камерарий. — У стен Рима произошло сражение. Кола ди Риенцо разгромил Колонна.

— Не может быть! — изумился папа. — Неужели сын трактирщика одержал победу над доблестными рыцарями?

— Гонец от кардинала рассказывает, что в бою пали шестеро Колонна. Больше восьмидесяти баронов убито и двадцать сдались в плен римлянам. Лишь Шарретто ди Шарра, да Ринальдо Орсини спаслись. Ваш племянник — ректор Патримониума и Бертран де До просят денег для создания новой армии.

— Деньги, деньги! Все требуют их, будто они растут здесь, как трава. — Климент VI, прищурившись, посмотрел на старшего камерария. — Пусть используют церковные сборы в Пьемонте и Тоскане.

— Легат просит также послать письма к баронам Италии, чтобы они явились в Монтефьясконе для участия в войне с трибуном.

— Сейчас же распорядитесь составить эти письма. Я подпишу. К вечеру пошлем.

— Еще Бертран де До сообщает, что необходимо немедленно отлучить Колу.

— Хотелось бы обойтись без этого, — недовольно вздохнул папа. — Кстати, не было ли за время моей болезни посланий от Риенцо?

— Есть письмо, датированное одиннадцатым октября. Мы не вскрывали его без вашего разрешения. С тех пор трибун больше не пишет.

— Принеси сюда то письмо и прочти! — приказал Климент VI.

Старший камерарий вскоре вернулся с небольшим свитком в руках. Став у окна, он развернул свиток и принялся читать, отчетливо произнося каждое слово, как того требовал папа:

— «Римскому первосвященнику Клименту Шестому от Николая, рыцаря святого духа и трибуна города Рима!

Я несказанно удивлен тем, что Ваша мудрость, по дошедшим до меня слухам, поддается коварным наговорам, лукавствам и козням хитрецов, допускает склонять себя ко всему, кроме правды, и готова начать процесс против Вашего скромнейшего раба. Разве не бесчестно бояться судить по собственной совести и порицать только по подозрению? Разве есть такой закон, по которому надлежало бы забрасывать каменьями добрые дела?»

Климент внимательно слушал письмо трибуна. «Да, не зря Кола слывет блестящим оратором и стилистом, — думал он. — Недаром им восхищается Петрарка».

— «Мне надоело, что не хотят признавать моих намерений, мне противно, когда хорошие поступки считаются делами дьявольскими; меня возмущает, когда я, не употребляющий козней и не опасающийся предательства, обвиняюсь теми, из которых одни желали бы постоянно тиранически управлять городом, а другие хотели бы видеть Рим разрушенным до основания».

По лицу папы пробежала тень. Затем Кола высмеивал тех, кто считал кощунством его омовение в купели императора Константина.

— «…Возможно ли, чтобы то, что было позволено язычнику, очищавшемуся от проказы, было бы запрещено христианину, очищавшему город и народ от проказы тиранического рабства? Или эта каменная лохань, находящаяся в храме, святее самого храма, в который, однако, не только разрешается, но и предписывается входить?»

Чем дальше читал камерарий, тем мрачнее становилось лицо первосвященника.

— «Неверно, будто я был призван к власти вместе с Вашим викарием; нет, я один был призван всем народом и духом святым, избравшим неопытного юношу для спасения римлян. Викария же Вашего я сам призвал и не из необходимости, а из уважения к Вашей милости. Но после того как он проявил свое долго скрываемое ничтожество, народ снова единогласно утвердил уже меня одного».